По совместительству экзорцист

Григориади с достоинством улыбнулся. Ему–то не знать: это когда семенники аж лопнуть готовы.

— Любовь подобная той, что была между великим Гете, которому к тому времени было уже за семьдесят, и юной восемнадцатилетней девушкой?.. Так вот, это ювенильная любовь. То есть любовь в безупречно чистом виде, без малейшей примеси чувств, которые вызываются проявлением инстинкта продолжения рода. — Пантелеймон хмыкнул. — Это самородок, сгусток любви. Ведь сама разница в возрасте способствует тому, что возникающее чувство заряжается таким высоким напряжением, что оно сжигает все лишнее. Такой любви никогда не может быть между ровесниками, хотя почему–то принято считать ее эталоном заурядный кобеляж между Ромео и Джульеттой. Чтобы тот не проявился, Шекспир был вынужден умертвить их. Иначе бы ему пришлось описывать, как Ромео очень скоро нашел утешение в объятиях какой–нибудь огородницы Лауры, а Джульетта — приказчика Франческо.

— Если я правильно понимаю, у вас роман с молоденькой девушкой? — спросил Пантелеймон.

— Да, ей девятнадцать. Она выпускница хореографического училища. Виолетта влюблена в меня, я — в нее.

«Она влюблена в твои деньги, старый потаскун», — подумал магистр.

— Но нашему ювенильному счастью, — продолжал старик, — мешает моя жена.

— Вы хотите, чтобы она умерла? — сурово спросил Пантелеймон.

Старик стеснительно кивнул.

— А сколько ей лет?

— Сколько и мне, то есть восемьдесят три.

Пантелеймон с трудом удержался от улыбки: если учесть весенние простуды и перепады давления — очень даже перспективный возраст!

— Мы познакомились в тридцать девятом году, в Москве, на съезде передовиков мясомолочной промышленности. В моей памяти и сейчас жива изумительная атмосфера того волшебного июньского месяца: цвела акация, народ по ночам исчезал пачками, в кулуарах съезда обсуждалась новая котлета Микояна…

— Мне нужна ее фотография, — перебил Пантелеймон деловым тоном.

— Я знал, что понадобится. Пожалуйста. — Протягивает снимок. — Жену зовут Вилена.

Неспешно, чтобы каждое движение успевал дегустировать телохранитель, Уралов достал из ящика стола жменю гвоздей, молоток и обрезок доски; прихватил фотографию по углам. Нараспев, заглядывая в шпаргалку, занудил:

Тук, тук, тук,

Забьем мы гроба крышку.

Тук, тук, тук,

Прощай, постылая жена.

Перешел на скороговорку:

— О, прислужники Смерти Адонай, Иеве и Зебаот. О, превысший отец, творец неба и земли, четырех элементов и высших духов, заклинаю тебя: забери на небо Вилену.

И вновь занудил:

Тук, тук, тук,

Забьем мы гроба крышку,

Тук, тук, тук,

Прощай, Вилена.

Прошло несколько дней. Несмотря на проведение мощной рекламной компании, крупная дичь более не попадалась. По законам рыночной экономики, лжеоккультное малое предприятие Уралова должно было неминуемо прогореть. Но случилось то, на что Пантелеймон мог только надеяться, о чем мечтать: Вилена таки преставилась, об этом протрубили все газеты.

— Да неужели ты и впрямь ее заговорил? — удивилась Маргарита.

— Если человеку восемьдесят три и близкие перестают дарить ему тепло своих сердец, то он может умереть в любую минуту, безо всякого колдовства, — напыщенно сказал Пантелеймон и добавил: — Очень вовремя преставилась, лучшей рекламы не придумать.

Нельзя сказать, что Пантелеймону от клиентуры не стало теперь отбоя, но без рекомендации старца в его кабинете вряд ли бы появился могущественный нефтяной олигарх.

Внешность миллиардера, из каких–то неизвестных соображений жившего подолгу в Минске депутата российской Госдумы по Ханты — Мансийскому избирательному округу, завзятого русского национал радикала была, однако, скорее половецкой. Одет депутат был хотя и дорого, но без набивших оскомину новорусских изысков. Говорил без фени, пальцовку не демонстрировал. Словом, настоящий новый русский, из жизни, а не тип из городского фольклора, не мелкий жулик из комсы, которые выдают себя за бывших первых секретарей обкомов партии со счетами в рижском «Парексбанке» и кичатся недоказуемым уголовным прошлым.

Олигарх метался по кабинету лжеоккультиста и, вводя в курс дела, возбужденно верещал. Вдоль стен с пистолетами наизготовку стояло четыре уже телохранителя в черных очках. Пантелеймон, дабы внимать каждому слову олигарха, даже снял шапочку с вышитой меткой.

— Понимаете, так как сам район нефтедобычи полностью контролировался моим «ОлиОйлом», то занимать оставшуюся как бы бесхозной после отравления Стерлядкина трубу Саулов не имел морального права. По логике, это должен был сделать я. Но этот наглец Саулов…

Вдруг загрохотали выстрелы, посыпалось оконное стекло. Один из телохранителей рухнул замертво. Остальные открыли бешеный ответный огонь.

Нападение отбили: бой захлебнулся. Мертвого унесли, рассказ олигарха возобновился: