По старой дружбе

Из осенних кустов, с той стороны площадки, показался молодой человек. В очках, белой сорочке с подсученными рукавами и чёрных, будто минуту назад выутюженных брюках — стрелки были острые, хоть карандаш очиняй. Этакий аккуратный студентик с выпускного бала. Шёл и помахивал беспечно веткой боярышника — ягод на ней было густо, и все красные, тугие.

Очкарик, как видно, заметил на дороге машину и двигался прямо на Калядина. Остановился в трёх шагах с близорукой улыбкой, махнул веточкой.

— В посёлок? Попутно — возьмёте?

Калядин неприязненно глянул мимо, на разрушаемое здание.

— А вы — кто? Что-то я вас в первый раз вижу здесь…

По лицу пробежало недоумение, улыбка погасла, и остались только очки в толстой оправе да протянутая официальная рука:

— Можно представиться. Инженер конторы бурения Голодняк. Работаю второй месяц.

Пальцы были тонкие, но цепкие и довольно твёрдые, как у мастерового-металлиста. «Наверное, гантелями балует, как все бездельники!» — оценил Калядин.

— Компрессорную… что же? Списываем? Как малоценный инвентарь в конце года?

Как странно получается иной раз — Калядин не назвал себя, и вот уже мелькнула за стёклами очков какая-то замкнутость, то ли отчуждённость.

— Да. Списали. Не нужна стала, — сухо и коротко отвечал инженер, глядя поверх Калядина.

— Та-ак…

Калядин крякнул, потёр толстыми пальцами переносицу и, кивнув в сторону дороги, двинулся к машине. Инженер пошёл следом.

Солнце спряталось за лесом, и сразу стало свежо, сыровато, как и полагалось в горах в эту пору глубокой осени. Калядин завернулся в пальто и целый километр молчал, свесив голову. Говорить поначалу ни о чём уже не хотелось. Потом не выдержал, сел вполуоборот к заднему сиденью:

— Что получилось-то? Мы же её строили надолго, по специальным проектам. Не обеспечила, что ли?

Инженер с готовностью подался вперёд, Калядин услышал его дыхание:

— Вы знакомы с принципом вторичных методов?

— Кое-что понимаем… — сказал Калядин без особого нажима, как бы между прочим.

— Ну, тогда вам будет ясно. Воздух, который закачивался и давил на пласт — я имею в виду продуктивный пласт! — где-то опередил самое нефть. Так бывает на очень старых месторождениях. Технологический режим исчерпал себя: теперь сколько ни качай, тот же воздух прёт обратно по скважинам, а толку — чуть. — Инженер усмехнулся. — Искусственная мера не может быть вечной.

Всё верно. Но какого чёрта улыбаться? Погиб целый участок, а может, и весь промысел, и — смех! Беззаботный, глупый, точно у этого недоросля Новомира! А кто смеётся? Инженер, специалист, которому бы плакать следовало по всем статьям! Куда уж дальше?!

— Просчёт, значит, вышел в проекте? А кто считал, не ваши предшественники? Инженерия все предлагала!

— Трудно сказать, — промычал инженер бесстрастно, словно перед ним был лист ватмана, а не живая жизнь. — Проект разрабатывали, по-видимому, «на ура», не стоило, конечно, размахиваться столь капитально. Время, однако, послевоенное требовало особой скорости, тогда у нас не было ни Второго Баку, ни западносибирских резервов. Но разбираться теперь в этом нет смысла: промысел очень старый, истощённый, здесь ещё иностранные концессии портачили во время оно. Не было и надлежащей изоляции по горизонтам… Хищничество до хорошего довести и не могло. Естественный финал, так сказать.

Всё было ясно Калядину, но — почему никакой озабоченности? Откуда бесстрастность? Прямо в оторопь бросает от этого академического спокойствия.

Парень, видимо, только с институтской скамьи. Ему, конечно, наплевать на промысел, открытый задолго до его рождения. Он напишет какой-нибудь акт, а сам куда-нибудь в Тюменскую область махнёт или в Туркмению, где платят больше. Знаем этих молодых, освоивших закон стоимости и все к нему прилагаемое! Но — здесь! Как же здесь-то будет? Ведь хозяйство всего района, по существу, держится на нефти. Все эти лесокомбинаты, ремзаводы, кирпичные цехи, к которым и сам Калядин имеет прямое отношение, все они — только довески, мелочь рядом с промыслами! А ну как и на других структурах?

Калядин вдруг испугался.

Не за прошлое своё он болел — за будущее!

Даже думать страшно. Он вдруг представил весь свой район опустевшим, забытым, брошенным на вечные времена. Этакой безжизненной пустыней посреди благодатной кавказской природы.

Калядин открыл глаза. На землю ложились холодные сумерки, и отсюда, с горы, хорошо был виден посёлок в дальней ложбине — он уже зажигал вечерние огни, светился.

Посёлок ещё ничего не знал, не подозревал даже, что ему грозило…

Приступ давней стенокардии вдруг захватил дыхание, поставил в груди колючую распорку. Сдавило.

Спокойно, Пётр Дмитриевич, так и концы отдать можно! Жалко, таблетки не захватил, не думал, какой разговор пойдёт у старого дружка…

И о чём только думают? О чём говорили-то в кабинете два битых часа да ещё на активе целых три! Закон стоимости… Шесть заявлений… Ну, погоди, Иван!

Калядин глухо кашлянул, наладил исподволь дыхание, как-то обманув сердечную, больную распорку. Спросил, не оборачиваясь: