По Старой Смоленской дороге

Пулеметчики пятой роты ведут дуэль с немцами. Егармин бьет трассирующими пулями туда, где вспыхивает огневая точка немцев. Зеленые светлячки указывают цель.

Немцы, видимо, засекли Егармина, потому что пули начинают зло мяукать над нашими головами. Пули поют на два голоса: те, что идут рикошетом, — более низкого тона.

Благословенна земля, верная защитница солдата, благословен глубокий окоп, в котором можно укрыться с головой!

— Опять наш Григорий вызвал немцев на откровенность, — говорит Вохминцев. — А может, они наш пулемет подозревают…

— Точно! Мы ведь на самом главном направлении стоим, — вмешивается Лещенко. — Соседи только фланги прикрывают, а всей группировкой командует наш комбат.

Солдату всегда хочется думать, что он находится на самом главном направлении, что именно у его окопа решается судьба всего боя.

Немцы еще не успевают угомониться, когда за нашими спинами раздается в темноте шорох и какая-то подозрительная возня. Рука невольно тянется к гранате и быстро нащупывает ее в темноте. Прикосновение к холодной рубашке гранаты сразу успокаивает.

— Стой, кто идет? — окликает Мехтиханов возбужденно, почти испуганно.

— Кто идет, кто идет, — ворчит некто в темноте, совсем близко. — Говорков идет, вот кто!

— Значит, пообедаем! — весело говорит Вохминцев.

Мехтиханов принимает термос, поданный с тыльного бруствера, затем в окоп спрыгивает Говорков. Слышно, как бренчит фляга, привязанная к поясу, и этот звук сразу вносит оживление — сегодня к обеду водочка.

В темном закуте из плащ-палаток при свете убогой мигалки начинается ночная трапеза. Щи наваристые, в них плавают большие куски мяса. Вохминцев собирается делить водку, предназначенную для четверых, на пять равных порций и разливает ее. Колпачок от немецкой фляги — это мерка. В дело идут две кружки, гильза мелкокалиберного снаряда, крышка котелка.

Но Говорков выдает мне отдельную порцию. В соседнем окопе убит боец Иванов, и я, по законам солдатского наследства, получаю его долю.

Первыми получают свои порции Вохминцев, Лещенко и я, на правах гостя.

Вохминцев ест молча, с мужицкой обстоятельностью, а Лещенко торопится. Не от жадности, но потому, что ему не терпится поговорить. Сперва он спрашивает у Говоркова, который час, но тот не знает. Я смотрю на часы — двадцать минут третьего.

— А в Москве сейчас сколько будет? — любопытствует Лещенко.

— Столько же.

— Так. А в Сибири, например?

— Смотря где. Часа на три, четыре вперед. А то и на шесть. Кому плохо спится — уже встал.

— Ну, а Владивосток? — не унимается Лещенко. — Там уже развиднелось?

— А как же! Там на семь часов москвичей обгоняют. Добрые люди уже наработались сейчас.

— Вот действительно — широка страна моя родная…

Мы выползаем из укромного угла, а Мехтиханов и Егармин занимают наши места и достают свои ложки. Говорков с изрядно опустевшим термосом уползает, и в окопе становится тихо.

Потом Мехтиханов укладывается спать, а я устраиваюсь с ним рядом на соломе, под парусиновой крышей.

Куда-то через окоп с назойливым посвистом летят снаряды. Они летят далеко за наш передний край, в тыл. Приятно думать, что тебя они минуют, а о том, что где-то они все-таки разорвутся, думать не хочется.

Далекий свист снарядов мерещится и во сне. Я просыпаюсь, лежу с открытыми глазами и прислушиваюсь. Оказывается, это присвистывает, выдыхая воздух, спящий Мехтиханов.

После тревожного окопного сна я подымаюсь, а на теплую солому валится Лещенко, подкошенный бессонной ночью.

Остаток ночи мы проводим с Вохминцевым, сидя на корточках у пулемета. «Максим» хорошо виден в предрассветном сумраке. Я с уважением смотрю на заслуженный пулемет, который намотал на свои маленькие колесики несколько тысяч километров — от подмосковных деревень до немецкого хутора Альтенберг, близ побережья Балтийского моря, у автострады Кенигсберг — Берлин.

А Иван Михайлович похлопывает «максим» по кожуху и говорит:

— Воюем с этим «максимом» давненько. Семь благодарностей носим от командования.

Узнаю, что Вохминцев награжден орденом Красного Знамени, и поздравляю его.

— У нас Лещенко орден Славы имеет, — говорит Вохминцев. — Только не носит, в платочке держит. Боится ленточку о глину измазать.

Напоследок я спешу узнать, откуда родом мои новые друзья, соседи по окопному ночлегу. Лещенко жил и работал в колхозе под Винницей, Мехтиханов из какого-то аула, затерянного в каменной глуши Дагестана. Сам Вохминцев — смоленский, он работал в леспромхозе, близ станции Угра. Егармин — с горы Благодать на Урале, работал запальщиком на железном руднике.

— Ну вот, Егармин вас до батальона и проводит, — решает Вохминцев.

Я пожимаю на прощание его большую шершавую ладонь и неловко выбираюсь на бруствер. Нужно поторапливаться, пока огонь притих.

Ночь уже чувствует прикосновение утра. Такой длинной и зябкой бывает только ночь, проведенная в окопе.

Восточная Пруссия, Альтенберг

Февраль, 1945

РУКИ ЛЕТЧИКА

Он часто подходил к окну и смотрел на небо.

Небо было таким голубым и просторным, каким оно может казаться только летчику, глядящему из больничного окна.