По теченью и против теченья… (Борис Слуцкий: жизнь и творчество)

Все-таки был ты. И я исходил
из твоих прений, докладов, решений
для своих личных побед и свершений.

Ныне, когда поняли все,
что из истории, словно из песни,
слово — не выкинь, хоть лопни и тресни,

я утверждаю: все же ты был,
в самом конце зимы, у истока,
в самом начале весеннего срока.

Все же ты был.

Рефреном повторяющиеся слова «Все же ты был» звучат заклинанием и очень похожи по тону, по интонации на стихотворение Слуцкого 1952 года о том, что он «строит на песке». Надобно учитывать, что цитирует автор в этом стихотворении. «Все же ты был» — слегка измененная фраза из очерка Владислава Ходасевича о Самуиле Викторовиче Киссине (Муни), талантливом литераторе, не реализовавшем свой талант и на десять процентов.

«Самуил Викторович Киссин, о котором я хочу рассказать, в сущности, ничего не сделал в литературе. Но рассказать о нем надо и стоит, потому что, будучи очень “сам по себе”, он всем своим обликом выражал нечто глубоко характерное для того времени, в котором протекала его недолгая жизнь. Его знала вся литературная Москва конца девятисотых и начала девятьсот десятых годов. Не играя заметной роли в ее жизни, он, скорее, был одним из тех, которые составляли “фон” тогдашних событий. Однако ж по личным свойствам он не был “человеком толпы”, отнюдь нет. Он слишком своеобразен и сложен, чтобы ему быть “типом”. Он был симптом, а не тип. След, им оставленный в жизни, как и в литературе, не глубок. Но — незадолго до смерти, с той иронией, которая редко покидала его, он сказал мне:

— Заметь, что я все-таки был»[165].

Борис Слуцкий великолепно знал Ходасевича. Еще в юности, до войны, он снимал с полки томик этого поэта и читал стихи у Давида Самойлова. Во время войны он познакомился с поздним его творчеством, в том числе и с очерком «Муни». Судьба литературного неудачника, который мог бы сделать то или это, да вот ничего не сделал, была близка и понятна Борису Слуцкому. Он и сам не раз и не два находился в таком положении по разным причинам.

Но главное в стихотворении — это XX съезд, который может в истории остаться вот таким неудачником, вроде литературного неудачника Муни, и оказаться впоследствии забытым. Однако даже если этот съезд забудут все — один человек будет его помнить и повторять: «Все же ты был», перечисляя все, что было сделано; все, что забывать не следует.

В стихотворении Бориса Слуцкого слышно отчаяние и уговоры этого отчаяния во все том же рефрене: «Все же ты был». Тот, кто знает очерк Ходасевича о Муни, слышит внутренний, не произнесенный Слуцким, монолог: «Неужели след, оставленный этим съездом, на самом деле, неглубок? Неужели он важен не столько даже как тип, сколько как симптом?» И возражением на все берется из того же очерка.

Для Слуцкого этот съезд был чаемым соединением свободы и партийности. Автор стихотворения про то, как его «принимали в партию, где лгать нельзя и трусом быть нельзя», всерьез относился ко всем особенностям партийного существования.

Однажды в дни съезда к нему подошел кто-то из знакомых писателей и попросил рассказать о содержании закрытого письма с докладом Хрущева, который зачитывали на закрытых партийных собраниях. Слуцкий осведомился: — Вы (имярек) член партии? — Нет, — ответил тот. — Тогда, извините, но я не могу удовлетворить вашего любопытства.

Аналогичный ответ Слуцкий дал и на вопрос Фазиля Искандера. Об этом пишет в своих воспоминаниях К. Ваншенкин:

«Мне рассказывал Искандер, как он когда-то долго шел со Слуцким по Ленинградскому проспекту… и с колоссальным интересом и пиететом слушал его.

В какой-то момент Слуцкий неожиданно спросил у Фазиля:

— Вы член партии?

Тот, разумеется, ответил отрицательно.

Боря промолвил сухо и твердо:

— Тогда не смогу с вами об этом говорить.

Именно его дисциплинированность сыграла с ним в жизни злую шутку»[166].

Слуцкому импонировало то, что он снова становится не объектом политики, а субъектом; то, что он снова может обнаруживать в событиях верные, правильные закономерности; то, что он в числе тех, кто творит историю, а не в числе тех, с кем собираются сотворить историю. Причем творится на этот раз правильная, хорошая, добрая, обнадеживающая, человечная история. Слуцкий всегда чутко и внимательно присматривался, следил за явлениями и признаками в общественной жизни, которые другим могли показаться (и казались) ничего не значащими, проходными. В самом деле, кто обращал серьезное внимание на то, что член политбюро Андреев поменялся местами на трибуне Мавзолея со Шверником и стал на одного человека ближе к Сталину? А тут — первый после смерти Сталина съезд партии!

«В день открытия XX съезда, — вспоминает Бенедикт Сарнов, — мы с ним встретились. Он спросил меня, читал ли я сообщение мандатной комиссии? Я говорю: