По теченью и против теченья… (Борис Слуцкий: жизнь и творчество)

Я кипел тяжело и смрадно,
Словно черный асфальт в котле.
Было стыдно. Было срамно.
Было тошно ходить по земле…
........................................
Оправдайся — пойди, попробуй,
Где тот суд и кто этот суд,
Что и наши послушает доводы,
Где и наши заслуги учтут.

Все казалось: готовятся проводы
И на тачке сейчас повезут.

Но в этом месте стихотворение прерывается оптимистичными строками:

Нет, дописывать мне не хочется.
Это все не нужно и зря.
Ведь судьба — толковая летчица —
Всех нас вырулила из января.

Нужно ли расшифровывать, что в данном случае вкладывал Слуцкий в понятие «судьба — толковая летчица»?

Отпал страх быть увезенным на «тачке». Но оставался антисемитизм, оставались «молчаливая злоба» и требование «оправдания» перед неведомым «судом». Боль, накопившаяся за время войны, и послевоенный антисемитизм вызвали острый творческий ответ: два десятилетия потом возникали под пером Слуцкого стихи, вызванные мучительной еврейской темой.

Стихов этих немного. Они не о противоречии между иудаизмом и христианством, не о межконфессиональных спорах. Тема этих стихов — мрачный советский антисемитизм и правда о советских евреях как равноправных полезных членах общества, патриотах России. Если справедливо утверждение, что поэзия Слуцкого лирична, то в этих стихах это особенно заметно. («Не без свойственной Слуцкому самоиронии представляется он… читателям: “Фактовик, натуралист, эмпирик, // А не беспардонный лирик…” Но ирония корректирует здесь скорее форму выражения, чем суть сказанного. Потому что Слуцкий по природе дарования, конечно, лирик, в самом точном определении этого понятия… никогда не сворачивавший с этой территории в другие, даже близко расположенные литературные местности»[272]). Здесь он постоянно говорит о себе. В «Родословной»:

Родословие не простые слова.
Но вопросов о родословии я не объеду.
От Толстого происхожу, ото Льва,
Через деда…

В «Как меня не приняли на работу»:

…Так меня не взяли на работу.
И я взял ее на себя.

«Про очереди»:

…За сахаром я не стоял. За солью
Я не стоял. За мясом — не стоял.
Зато я кровью всей и болью
За Родину против врага стоял.

«…Гражданин!»:

Говорить по имени по отчеству
Вам со мной, по-видимому, не хочется.
Это разве мало? Это много.
Гражданин!
В понимании Рылеева,
А не управдома.

Я ль буду в роковое время
Позорить гражданина сан и чин!
Хорошо. Зовите «гражданин».

«Про евреев»:

…Я все это слышал с детства,
Скоро совсем постарею,
Но все никуда не деться
От крика: «Евреи, евреи!»

Не торговавши ни разу,
Не воровавши ни разу,
Ношу в себе, как заразу,
Проклятую эту расу.

Пуля меня миновала,
Чтоб говорилось нелживо:
«Евреев не убивало!
Все воротились живы»

Встречая проявления антисемитизма по отношению к себе, Борис Слуцкий ведет себя умно, достойно, без страха и, как говорится, «не превышая пределов необходимой обороны».

Вадим Кожинов вспоминает: «Фраерман с глубокой горечью говорил <мне>, что в пределах черты оседлости сложились своеобразные национальное бытие и неповторимая культура, которые теперь, увы, безвозвратно потеряны. Я рассказал тогда же о сетованиях Фраермана близко знакомому мне поэту Борису Абрамовичу Слуцкому, и он не без гнева воскликнул: “Ну, Вадим, вам не удастся загнать нас обратно в гетто…”»[273] Борис Слуцкий, видимо, понимал неуместность серьезного обсуждения проблем черты оседлости в случайном разговоре с таким собеседником, а возможно, и не был готов к обсуждению. В его «деловой» прозе мы тоже не находим ответа.

Характерный эпизод вспоминает Давид Шраер-Петров: