По теченью и против теченья… (Борис Слуцкий: жизнь и творчество)

Чаще всего он возвращается к «углам». Это лучше всего почувствовал и понял Иосиф Бродский. В раннем своем стихотворении «Лучше всего спалось на Савеловском…», заканчивающемся словами: «Спасибо Вам, Борис Абрамович, за добрые слова — спасибо…», он описал «угловатую планету». Это — верно. Планета Слуцкого и впрямь «угловата».

«Здесь бывшим Богом пахнет по углам» (а Бродский не то возражает, не то подхватывает: «В деревне Бог живет не по углам»):

«И какие там ветры ни дуют,
им не преодолеть рубежи,
в темный угол, где молча тоскуют…»

«Хочется перечислить несколько
наиболее острых и неудобных
углов, куда меня загоняли…»

«А Бог, который цвет и пенье,
и тишина, и аромат, в углу,
набравшийся терпенья,
смотрел, как дом его громят».

«В самый заброшенный угол,
фетишей меж и пугал, я тебя поместил,
Господи, ты простил?»
«…он был умнее и злее того, иного,
другого, по имени Иегова,
которого он низринул,
сжег, перевел на уголь,
а после из печки вынул
и дал ему стол и угол…»

Можно подобрать еще столько же цитат из разных стихов Бориса Слуцкого, и всюду будет очевидно: «угол» для него знаком, это символ слабости, безвыходности, отчаяния, бедности, поражения, но и… свободы, поэзии, творчества, местоположения Бога и личности.

Словом, в стихах, посвященных Борису Слуцкому, естественна «угловатая планета». Спустя много лет после этого посвящения Слуцкий написал стихотворение «Угловатая родина», словно бы понял, как надо, как стоит откликаться на такие стихи.

К югу — выше полет орла,
А к полярным морям — поката,
Угловата страна была
И углами весьма богата.

Выбрал я в державе огромной
Угол самый темный, укромный.
.......................................

Лампочку бы в углу прикрутить.
Стол поставить. Кровать поставить.
Можно жить —
Воды не мутить,
Угловатую Родину славить.

Поэтическая вселенная Слуцкого держится на хитрой и мучительной системе противовесов. На каждое «да» есть свое «нет»… Или не то чтобы совсем уж «нет», но такое… уточнение, дополнение, что ли… Благодаря своему жизненному, житейскому опыту Слуцкому удалось не отвергнуть, но удивительным образом преодолеть поэтический опыт тех, у кого он учился со всем тщанием юности, — футуристов и конструктивистов.

«Я был учеником у Маяковского», — утверждал Слуцкий. Стоит ли подвергать сомнению эту автохарактеристику? Маяковский учил властвовать над стихом, а не подчиняться ему. «Как делать стихи» — вот принцип Маяковского. Этот принцип механизации мира, его развинчивания, а после — составления, свинчивания, блестяще разобран Юрием Карабчиевским в «Воскресении Маяковского». Вот один из аспектов этого разбора:

«“Слово-штык” — стало как бы материальным выражением отношения Маяковского к миру: “играем домами, ощетинясь штыками”, “штыки от луны и тверже, и злей”, “встанем, штыки ощетинивши”. Странно, именно этот ряд заставляет задуматься над вопросом: видел ли Маяковский то, что писал? Представлял ли он, к примеру, в момент произнесения, как работает его любимый инструмент, как он туго разрывает ткань живота, как пропарывает кишки, дробит позвоночник? Мы знаем, что в жизни Маяковский не резал, не глушил кастетом, не колол штыком…»[347] А если бы? А если бы испытал, увидел бы — «вымечтанное и выпетое»?

Давид Самойлов заметил о своем «друге и сопернике» Слуцком: «Басам той политической поэзии 20-х годов он хотел придать более мягкий баритональный оттенок»[348]. Это верно. Иной вопрос — насколько это возможно.

Упрек Карабчиевского («Видел ли Маяковский то, что писал?») неожиданным образом повторяется у Слуцкого в стихотворении «Крепко надеясь на неудачу»: