По теченью и против теченья… (Борис Слуцкий: жизнь и творчество)

Сороковые годы, когда Слуцкий сформировался как поэт и написал если не лучшие, то по крайней мере характернейшие свои произведения, были для него в житейском, социальном плане периодом драматичным и безысходным. В те годы и сформировалась поэтика Слуцкого.

Есть такое направление в современной эстетике — рецептивное: изучается не само по себе произведение искусства, а его воздействие на слушателей, зрителей, читателей. Стихи Слуцкого созданы для такой эстетики: их не понять, если не учесть удивительный эффект их воздействия. Вспомним эпизод, когда Борис Слуцкий в пятидесятые годы читал свое стихотворение «Лопаты». Трифонов едва дослушивает стихотворение, всхлипывает, поднимается и уходит на кухню плакать. Что его, зрелого человека, немногословного, сдержанного, умного, вышибает из колеи? Казалось бы, ничего особенного нет в этом стихотворении. Ничего такого, что при беглом чтении может вызвать слезы, а вот поди ж ты…

Нечто подобное припоминает и поэт Дмитрий Сухарев. Опять-таки в пятидесятые годы в литературный кружок при Горном институте приходит уже известный поэт Борис Слуцкий; внимательно слушает начинающих поэтов, потом предлагает прочесть свое. Спокойно, деловито, так же как и беседовал с ними, он принимается рассказывать: «Лошади умеют плавать. Но — нехорошо. Недалеко…» И всю балладу про потопленный немцами в Атлантике транспорт с лошадьми читает до конца, нигде не форсируя голос.

Докладывает обстановку, отчитывается. Единственный образ на всю балладу: «плыл по океану рыжий остров», больше никаких «поэтизмов». Но когда Слуцкий добирается до последних слов: «Вот и все. А все-таки мне жаль их — / Рыжих, не увидевших земли», со своего места поднимается парень из Белоруссии. Он повторяет только три слова: «Я не понимаю, я не понимаю…» Парень этот из партизанской страны, пережил оккупацию, всего насмотрелся, чем его может задеть рассказ о том, что в океане во время войны утонули лошади?

Глава пятнадцатая БОЛЕЗНЬ

«Слуцкий вышел из жизни, как выходят из комнаты, чтобы попасть в Дантов ад. Телесная оболочка продолжала существовать еще девять лет. Получше, похуже, одна больница, другая, межбольничные промежутки, доживание у брата Фимы в Туле — все это внутри болезни. Даже думать, каково ему, и то было страшно. Видеть почему-то легче. Быть может, от похожести на самого себя, той, что долго обманывала и питала надежды»[355] — такими точными и глубоко прочувственными словами выразила Галина Медведева то, что ощущали близкие и друзья Слуцкого, остро переживавшие его трагедию.

Конец тяжелых продолжительных болезней, особенно у людей, провоевавших всю войну, раненных в бою и переживших не один удар судьбы, известен. Но у болезни есть начало и протекание — только после этого наступает известный конец. К поэту это может быть отнесено с большой оговоркой: поэт умирает, когда перестает писать. В случае со Слуцким это произошло задолго до физической кончины, за девять лет до смерти, в 1977 году.

Но были долгие годы болезни, во время которых, превозмогая тяжелые последствия ранения, фронтового напряжения, постоянно мучившие его головные боли и бессонницу, а по некоторым признакам и наследственные недуги (мать Слуцкого умерла от глубокого склероза мозга), Борис Слуцкий создал свою могучую поэзию, свой «поэтический материк» (Ал. Симонов)

Болезнь начала проявляться вскоре после окончания войны. В первый свой отпуск с фронта Слуцкий был еще бодр, деятелен, хотя и не скрывал от самых близких друзей, что страдает бессонницей и головными болями. Возвратившись из отпуска, он пытался уволиться из армии, сознавая, с одной стороны, как он еще нужен армии, а с другой — понимая, что его нездоровье не позволит отдаваться полностью делу. Да и дело его жизни было совсем другим, — пришла Победа, и его стремление уйти из армии со всех сторон было оправданным. А болезнь все больше давала о себе знать. Письма становились все короче, без подробностей службы, с оправданиями невозможности «не только своевременно отвечать, но даже просто читать». Пришло время, когда Слуцкий не смог работать, часто болел. Состояние его здоровья вынудило армейское командование, ценившее его и долго не желавшее отпустить его на «свободу», 7 июля 1946 года «уволить гвардии майора Слуцкого Б. А. в запас (с правом ношения военной формы одежды)».

Вернувшись в Москву, Слуцкий был комиссован и признан инвалидом войны 2-й группы. 1947–1948 годы он прожил в Харькове, на «диване, на котором лежал круглые сутки, читал, скажем, Тургенева. Прочитав страниц 60 хорошо известного мне романа, скажем “Дым”, я понимал, что забыл начало. Так болела голова». В марте 1948 года Борис писал брату: «Дорогой Фима! По телефону всего не скажешь, решил написать о моих обстоятельствах! Продолжаю энергично лечиться — после курса ультракоротких волн мне сделали в больнице спинномозговую пункцию. Сейчас прохожу курс переливания иногруппной крови. Проф. Натанзон окончательно сдал меня, как выздоровевшего по его линии, невропатологу — проф. Литваку.