По тонкому льду

— Слушайте меня! — заговорила немного властно Оксана. — Один умный человек сказал, что любить — это не значит смотреть друг на друга, а смотреть только вместе и в одном направлении, — и тут она прямо посмотрела в глаза Вари.

— Здорово! — заметил я и обнял Лидию. — Ты согласна с этим?

Лидия подняла лицо с влажными глазами и прижалась ко мне.

В колокол отбили два удара.

Началось прощание. Незаметно Оксана сунула что-то мне в карман и тихо сказала:

— Вы его, конечно, увидите. Передайте.

Поезд тронулся.

Мне махали руками. Я — тоже. Лидия плакала и держала закушенный зубами носовой платок.

«Платки забыл! — вспомнил я. — Опять забыл!» Родные и близкие лица скрыл мрак. Я направился к своему месту, опустил руку в карман и вынул оттуда заклеенный конверт. На нем было одно слово, написанное рукой Оксаны: «Брагину».

«Почему же написала Оксана, а не Варя — невеста Димки? — подумал я. — В самом деле: если Оксана уверена в том, что, проезжая через Москву, я не могу не повидаться с другом, то почему же такая мысль не могла прийти в голову Вари? Да, Оксана любит Димку. Надо быть дураком, чтобы этого не понять».

12 сентября 1939 г (вторник)

Я отсутствовал четыре месяца с лишним и за это время не прикасался к дневнику. Он так и пропутешествовал со мной в полевой сумке ни разу не раскрытым.

Войны, в широком понимании этого слова, я не узнал. Но чувствовал ее ежеминутно и был удовлетворен тем, что вложил в нелегкую победу над врагом свою скромную долю.

Вернулся я более мудрым. Я понял, что даже этот локальный военный конфликт потребовал с нашей стороны немалого напряжения и немалых жертв.

Закидать врага шапками, как предполагали некоторые, не удалось. Война была как война. Без дураков.

Кочергин был первым, кому я подробно поведал обо всем, что видел, слышал, передумал. Мы обменялись мнениями о международных событиях. Договор с Германией о ненападении, заключенный в конце августа, можно было только приветствовать, а вот захват германскими войсками Польши наводил на грустные размышления. Теперь никто нас не разделял, мы стояли лицом к лицу с вооруженным фашизмом.

— Какова цена этому договору, — заключил Кочергин, — покажет будущее.

Для семьи день моего приезда превратился в праздник. Из дому я обзвонил всех друзей: Фомичева, Хоботова, Варю, Оксану. Кстати, она сообщила мне приятную и радостную весть: неделю назад ее отца освободили из-под стражи, полностью реабилитировали и восстановили на прежней работе.

— Значит, есть правда на земле! — заключила она.

Да, дорогая Оксана, правда есть!

До Дим-Димыча дозвониться не удалось. Он работал в мастерской по ремонту радиоприемников где-то на окраине города, и надо было преодолевать неповоротливость двух коммутаторов. Варя заверила меня, что съездит к нему.

Звонили и мне — и кто! Только подумать — Безродный!

— Ты, Андрей? — услышал я в трубке. — Сейчас подъеду. Не возражаешь?

— Что ты? Ради бога! Жду.

Геннадий решил меня проведать. В его голосе звучали те старые дружеские нотки, от которых я давно отвык. Неужели урок, преподанный тайным голосованием, пошел ему впрок? Что ж… надо только радоваться.

Геннадий приехал через четверть часа, расцеловал меня, и мне почудилось, что снова вернулась прежняя дружба.

Но почудилось лишь на минуту. Когда Геннадий сел в качалку и оглядел меня, в глазах его мелькнуло что-то холодное, отчужденное.

— Ну, вояка, рассказывай, как сражался. Нанюхался пороха? — обратился он ко мне с улыбкой.

По простоте душевной я начал делиться с ним своими впечатлениями, и вдруг на самом, как говорится, интересном месте Геннадий прервал меня:

— Ты знаешь, моего тестя выпустили!

«Тестя! — подумал я. — Какой же он теперь тебе тесть?» Но кивком головы подтвердил, что новость мне уже известна.

Геннадий опустил глаза и стал внимательно рассматривать ногти на руке.

Я умолк. Казалось, после долгой разлуки нам можно было переговорить о многом, но разговор не клеился. Геннадий стал вдруг скованным, застенчивым.

Он держал себя так, словно не имел права находиться в моем доме. Пришлось поддерживать разговор мне. Я говорил о погоде, о том, что пора начать ремонт квартиры, что перегорела лампа в приемнике, об урожае яблок… Геннадий прервал меня вторично.

— У меня к тебе… просьба, — нерешительно, не особенно связно и не глядя мне в глаза, сказал он. — Я много думал… Ты смог бы переговорить с Оксаной?

— С Оксаной? — переспросил я удивленно.

— Ну да…

— О чем?

Геннадий похрустел пальцами, выдержал паузу:

— Понимаешь, в чем дело… Теперь ничто не мешает нам снова быть вместе. Семья остается семьей. Она одна мучается с дочкой, а тут еще моя драгоценная мамаша к ней прилепилась. Да и мне не того… не особенно весело. Но у Оксаны характер… А с тобой она считается.

Я слушал и чувствовал, как внутри у меня что-то с болью переворачивается. «Ничто не мешает снова быть вместе!» Как это понимать? А что мешало? Арест отца Оксаны? Неужели Димка был прав в своих подозрениях?