По тонкому льду

Что делать? Как закрыть рот этому трусу? Мозг мой напрягался, изворачивался, пытался найти какой-то выход. Я понимал одно: я должен предупредить Геннадия. Не глазами. Это до него не доходит. Я должен сказать ему. Но как? Если штурмбаннфюрер по-русски ни бум-бум, то ведь дочь Купейкина русская. Значит, надо под каким-либо предлогом удалить ее на две-три минуты, на минуту наконец. Но откуда взять этот предлог? Попросить принести воды? Вода стоит в графине. Папирос? Пачка лежит на столе, достаточно протянуть руку. Я чувствовал свое бессилие. Сердце протестовало, восставало против этого трагического бессилия. Это всегда бывает в тех случаях, когда рассудок перестает повелевать и дает "сбой".

Начальник гестапо, как и всякий начальник, не любил долго ждать и не терпел арестованных с непослушной памятью. Он крикнул на Геннадия:

— Вы что, язык проглотили?

Геннадий сидел под обстрелом трех пар глаз. Он опять открыл рот и назвал Крайнего, Урала.

— Опять мертвецы! — воскликнул Земельбауэр. — Вы долго будете мне морочить голову?

Теперь с мертвецами было покончено. Я затаил дыхание.

Геннадий покрутил нелепо головой, посмотрел куда-то вбок и почти шепотом произнес:

— Лизунов, кличка Угрюмый… Биржа труда… Кузьмин, кличка Перебежчик… Бильярдная… Казино… Маркер.

Шепот показался мне громом. В ушах звенело. И мысль пришла самовольно, неожиданно и поздно: я протянул руку за сигаретами, нарочно, не глядя на них, задел бокалообразную чернильницу и опрокинул ее. Купейкина вскрикнула и вскочила, как обваренная кипятком. Чернила залили бумаги и стол.

— Вы с ума сошли! — воскликнула Валентина Серафимовна.

— Тряпку! Быстрее! — сказал я ей.

Она выбежала.

— Надо быть осторожнее, — заметил Земельбауэр.

"К черту осторожность", — подумал я и процедил сквозь зубы Геннадию:

— Слушай, ты. В кармане у меня граната. Ты меня знаешь. Еще одно имя — и я уложу всех. И тебя.

Геннадий закрыл глаза. Его губы дрожали.

Земельбауэр подошел к столу, нажал кнопку звонка и поинтересовался:

— Что вы ему?

— Сказал, что все это из-за него, дурака. Пусть говорит все, иначе потеряет язык.

— Потеряет! — усмехнулся гестаповец. — Вполне возможно. Все впереди.

В комнату вошли одновременно Купейкина с тряпкой в руке и дежурный по отделению гестапо.

— Быстро наряд в казино! — приказал Земельбауэр дежурному. — Там маркер в бильярдной. Кузьмин. Взять. Живым.

Допрос прервался. Купейкина вытерла чернила, привела в порядок бумаги.

Я опоздал. Это подтачивало мой дух. Я готов был кричать, биться головой о стол, заведомо зная, что это не поможет. Трудно было измерить глубину моего страдания.

— Быть может, сделаем перерыв? — предложил я. — Я чертовски голоден.

Рассчитывая на положительный ответ, я думал опередить гестаповский наряд и предупредить Андрея.

— Ну что вы, — возразил Земельбауэр. — Между прочим, я тоже хочу есть. Сейчас мы это организуем. — И он обратился к Купейкиной: — Устройте несколько бутербродов и кофе. Только черный.

Переводчица вышла.

— Скажите ему, пусть думает, пока есть время.

Из всех зол надо выбирать наименьшее — гласит поговорка. Я сказал Геннадию не то, о чем просил начальник гестапо:

— Предупреждаю. Если назовешь еще хоть одного, считай себя покойником. Они-то тебя уж не убьют, ты купил себе жизнь, а я тебя угроблю.

— Я не могу, — простонал Геннадий.

Я топнул ногой:

— Молчи, сволочь.

— Что он там болтает? — спросил Земельбауэр.

— Говорит, что ему нечего думать. Он всех назвал.

— Врет?

— Не думаю. Для этого он недостаточно смел.

— Оригинально! Выходит, для вранья тоже нужна смелость?

— По-моему, да.

— Ну-ка, прочтите, что записала Купейкина.

За окном послышался шум отошедшей машины и треск мотоциклов. Все, поздно. Андрей погиб.

Гестаповец расхаживал по кабинету. Он ничуть не волновался, проклятый гунн. Он знал, что его опричники не ударят лицом в грязь. А у меня дрожали ноги. Я сгреб листы протокола и начал читать вслух. В глазах двоилось. Я читал, а думал об Андрее. Что еще я могу сделать, чтобы спасти его? Это была пытка.

Вошедшая Купейкина застала меня за чтением. Губы ее зло сжались. Поставив на пристолик термос и тарелку с бутербродами, она опять вышла. Вышла и сейчас же вернулась с двумя стаканами.

Буквы прыгали передо мной, становились на дыбы. Я напрягал зрение.

Валентина Серафимовна наливала кофе в стаканы.

— Все очень хорошо, — произнес я по-русски. — Вы ничего не упустили.

— Скажите об этом ему, а не мне, — дерзко ответила она. Пришлось угодить Купейкиной и похвалить ее перед начальником гестапо.

— Мне думается, что лучше и нельзя записать, — одобрил я протокол. — Очень толково.

— Вы делаете успехи, фрейлейн, — высказал комплимент гестаповец.

Купейкина опустила глаза.

Земельбауэр взял бутерброд в одну руку, стакан — в другую и пригласил меня следовать его примеру.