По тонкому льду

Солнце скрылось. На заречной стороне накапливалась прозрачная дымка. И до утра там обычно дремали легкие туманы.

Не торопясь, мы свернули свое нехитрое рыболовное хозяйство и зашагали домой. Вечер быстро переходил в ночь. Сумрак затоплял тихие городские окраины.

— А как у тебя дела с Варей? — спросил я.

Этого вопроса Дима не касался в своих откровениях. Мне казалось, что за время моего отсутствия после передряг, выпавших на долю друга, в их отношения проник холодок. По крайней мере он редко заводил разговор о "восьмом чуде света".

— А что тебя интересует? — в свою очередь спросил Дим-Димыч.

— Регистрироваться будете?

— Не знаю.

Ответ меня не устраивал. Он лишь давал новую пищу для предположений. Мне уже давно казалось, что связь моего друга с Варей Кожевниковой вылилась в какую-то очень неопределенную, ничего не обещающую форму.

Я сказал просто:

— Зачем заставляешь меня гадать? Скажи правду.

Дима вздохнул. Мы шагали по булыжной мостовой. Она поднималась в гору. Остановились, закурили.

Над городом по-хозяйски располагалась теплая осенняя ночь. Взошла луна. Ее нежный голубоватый свет серебрился на реке.

Помолчав немного, Дима заговорил и, взяв меня под руку, повел вперед.

— Говорить, собственно, нечего. Время само покажет. Сейчас о женитьбе вопрос не стоит. Я получаю половину того, что зарабатывает она. Понимаешь? Иждивенцем быть не хочу.

— Ей ты говорил об этом?

— Да.

— И как она?

— Клянется, что у нее хватит сил ждать. Она верит, что настанут лучшие времена.

"При таких ее взглядах, — подумал я, — можно поспорить, кто походит на луну и кто — на солнце".

— Ты говорил, что страшно одинок. А как же Варя?

Дим-Димыч мастерски, щелчком отшвырнул на середину улицы недокуренную папиросу.

— Ездила в отпуск… Тут была. В самые тяжелые дни она звонила мне по нескольку раз в день. Это было трогательно, но бесполезно.

Дим-Димыч не договаривал. Почему? Быть может, он и сам еще не разобрался окончательно в своих чувствах. Вполне возможно. Я больше не задавал вопросов.

23 сентября 1939 г. (суббота)

Идут дни. Все такие же удивительно солнечные и теплые. Мы, то есть я и Дим-Димыч, почти все время вместе: удим рыбу, ходим в лес, ездим в ближайшие деревни. Мне легко — я наслаждаюсь отдыхом, ни о чем не думаю, кроме способов, как лучше провести время. Дим-Димычу труднее. Он без конца говорит о Плавском, о поисках человека с родинкой, строит всевозможные планы. В душе он остается чекистом.

Каждое утро, когда мы выходим на речку (а день у нас начинается с реки, от нее мы шагаем дальше, в лес или вдоль берега к тихой заводи), я отсчитываю, сколько дней и часов мне осталось для отдыха. И всякий раз Дим-Димыч бросает свою провокационную фразу:

— Неужели не надоело?

— Нет, только подумать, человек первый раз за весь год взялся за "приведение в порядок организма", а его уже корят. Нисколько не надоело, — отвечаю ему с усмешкой. — Готов продолжать до полного месяца. А честно признаться, не то чтобы надоело, а попросту непривычно.

Но это только утром. А потом, когда бродим по лесу или сидим на опушке, залитой тихим и мягким теплом осеннего солнца, Дима уже не торопит меня. Он мечтательно смотрит в голубое, чуть выцветшее небо и говорит:

— Все-таки природа хороша… Знаешь, во мне бродят изначальные инстинкты. Хочешь верь, хочешь не верь, а вот тянет меня в какие-то неведомые дали. Шел бы так лесом без конца или плыл на лодке день и ночь, покуда не вынесет в озеро или в море, далекое море… без края, без имени, никем не открытое.

Как-то раз на глухой, уже присыпанной первыми желтыми листьями тропке среди увядающих берез Дима остановился.

— Знаешь, Андрей, что меня смущает?

— Нет.

— Равнодушие природы. Она все живое принимает одинаково. Нравится тебе этот лес?

— Да… Ну и что?

— И мне тоже… И вот по этой красоте одинаково идут и хорошие, и плохие люди. Здесь могла пройти и Брусенцова (Дима всегда считает ее хорошей), искавшая спасения, и этот тип с родинкой, спокойно пустивший ей в вену кубик воздуха.

— Могли, конечно, — согласился я, не догадываясь, к чему, собственно, клонит друг.

— А это нехорошо, — сокрушался Дима. — Природа должна быть чиста, должна принимать только прекрасное.

Я покачал головой:

— Мудришь ты что-то. Только человек различает красивое и некрасивое, хорошее и плохое. А природе все равно.

— Значит, ты согласен со мной — она равнодушна. Она равнодушна, — совершенно серьезно заключил Дим-Димыч.

— Пусть будет по-твоему.

Так мы гуляли, и я начинал уже свыкаться с мыслью, что отпуск мой, в нарушение правил, дотянется до положенных двух недель. Оставалось всего четыре дня. И главное — завтра воскресенье. Всей семьей я смогу провести его на реке. Но планы мои неожиданно рухнули.

Сегодня, когда я был еще в постели, вбежал Дим-Димыч.

— Кто говорил, что Плавский мировой мужик? Я! — закричал он и сунул мне в руки телеграмму. — Читай!

На телеграфном бланке стандартным шрифтом была вытиснена одна короткая фраза:

Срочно выезжайте, тяжело больна тетя Ксеня.

Петр