По ту сторону

Матери дома не было. Но ключ лежал на месте — за бровкой двери. Володя вошел в комнату, снял шинель, осмотрелся. В комнате тоже все стояло на прежних местах. На гвоздике висел отцовский ремень. Володя потрогал его, вспомнил, улыбнулся. «Теперь, поди, и не посмеет ударить», — подумал он.

А вот этой фотографии в рамке на стене не было. Это они снимались всем классом в прошлом году. Какие еще маленькие были! Вот и Юрка Гаврилов, а вот Лешка Зайцев. Интересно, где они сейчас, неужели все еще учатся? Ну да, в шестом классе…

Потом он увидел на комоде стопку писем со штемпелями полевой почты, треугольничками. Это были его письма. И среди них два письма от отца. Володя прочитал их. Отец служил на Дальнем Востоке и все огорчался, что его не посылают на фронт.

«Понимаю, что мы тут тоже нужны, рядом япошки, они давно снюхались с немцами и в любое время могут ударить нам в спину. А все же стыдно тут сидеть, когда самый младший сын, еще совсем пацан, на фронте воюет…»

Вот и Николай об этом же писал, его с завода тоже не пускают на фронт…

На окне алюминиевая кастрюля, в ней три картошины в мундире. Наверное, мать Николаю оставила. Видать, живут голодно.

Володя развязал свой солдатский рюкзак, выложил на стол полторы буханки хлеба, банку тушеной говядины, еще банку американских консервов, сахар, мешочек с крупой, две ржавые селедки, фляжку — для Николая.

Сразу мучительно захотелось есть. Откровенно говоря, в дороге он питался впроголодь — экономил свой солдатский паек для матери. К матери у него вдруг проснулись такие нежные чувства, каких он никогда раньше не испытывал. Он ее просто видел каждый день и в то же время не замечал, как не замечаешь воздуха, которым дышишь. Он, конечно, любил мать, но любил как-то привычно, буднично. А вот сейчас, повзрослев и стосковавшись по ней, вспомнил и оценил все, что она для него сделала, испытывал к ней такую нежную благодарность, что ему стало, может быть, впервые по-настоящему стыдно перед ней и за все те огорчения, которые он ей доставил, и пролитые ею слезы, и за то, что бывал с ней неласков.

И когда Анастасия Тимофеевна, уже предупрежденная соседками, вбежала в комнату, он бросился к ней, приник головой к ее груди и долго стоял так, глотая подступивший к горлу тугой ком. А она гладила и гладила его стриженую голову и все повторяла одно и то же:

— Сыночек! Вернулся, слава те господи!

Она плакала, было даже слышно, как слезинки шлепаются о его голову.

Потом пришел Николай, собрались соседи. После долгих разговоров, когда соседи разошлись, Николай спросил:

— Ну а что дальше думаешь делать?

— Пусть отдыхает, — решительно сказала мать. — Вон ногу-то ему как повредили, пока не заживет, никуда его не пущу. Вдвоем-то как-нибудь прокормим.

— Не в том дело. Учиться ему надо — вот что.

— Учиться надо, — согласилась мать. — Ты бы, Володя, и верно, как-нибудь сходил в школу-то, узнал, как да что.

Из школы пришли на другой день. Целая делегация во главе со старшей пионервожатой. Приглашали выступить перед учащимися, рассказать, как ходил в разведку.

На следующее утро он отправился в школу. Вот тогда-то и встретил Женьку Лисицына. Женька школу бросил, работал на заводе.

— Давай и ты к нам, — предложил он.

— Надо подумать.

— А что тут думать? Не в школу же тебе возвращаться?

Кроме Женьки Лисицына, весь его класс был на месте. Володю встретили радостно, видно было, что девчонки просто в восторге, а ребята хотя и завидуют, но тоже радуются искренне. Он слышал, как в коридоре кто-то похвастался:

— Подумаешь, первое место по лыжам! Зато у нас в классе фронтовик есть! У него вон нашивка за ранение!

Он был героем в их глазах, его водили из класса в класс, и, если честно признаться, это было приятно!

Ребята рассказывали ему о своих школьных делах, о проделках и заботах. И их заботы показались ему вдруг мелкими и ненужными. Ну, в самом деле, какое значение имеет двойка по русскому за четверть у Лешки Зайцева, когда идет такая война? И неужели он, Володя, побывавший на фронте и получивший ранение, снова сядет вот с этими пацанами за парту, когда война еще не кончилась и каждый уважающий себя мужчина должен быть на фронте!

И хотя по возрасту он был их ровесником, а ростом и меньше многих ребят, тому же Лешке Зайцеву едва доставал до плеча, но он считал себя намного взрослее их. Наверное, так оно и было.

И он опять поехал на фронт. Уехал, когда мать была на работе, оставив ей записку. Ему очень хотелось с ней попрощаться, но он боялся ее слез, боялся, что, увидев их, не выдержит и тоже заплачет. А фронтовику плакать вроде бы стыдно.

Из госпиталя его выписали «по чистой», то есть он мог не только не возвращаться на фронт, а и вообще в армию, даже в тыловую часть. Он уже был настоящим солдатом, но еще не был военнообязанным.