По ту сторону

— Так что, мы все-таки особенные? — Оксана задумалась над варевом — солить или не солить. — Похищают сотнями, а бежали мы одни? У тебя концы с концами не сходятся.

— А концы с концами, Ксюша, они вообще никогда не сходятся, — влез с боку обделенный вниманием Игорь.

— Тьфу, дурак. Не мешай, дай умного человека послушать.

— Димка, ты сегодня чего-то перекурил.

— Мы особенные. Но не в смысле, что представляем собой какую-то суперценность как объект охоты, нет, таких, как мы, они нахватали много и нахватают еще, сотни, тысячи— сколько нужно, А в смысле, что нам просто повезло удрать. Стерегут они так, что мы, скорее всего, единственные, кому так удачно пошла фишка.

— Думаешь, кроме нас, тут из нашего мира никого нет? На свободе?

— Думаю, что нет. Если кто-то где-то и есть, такие же везунчики, то нам их не найти — они могут быть и в Сибири, и в Южной Америке, где угодно. Но не это меня тревожит.

— А что?

— Зачем им наши люди? Зачем им эти эксперименты, эти опыты? Ведь они рискуют, сильно рискуют засветиться, выдать себя. А выдавать себя они не хотят. — Димка добрался до дна своей миски и теперь примерялся выбрать остатки юшки кочедыжником. Слегка прожаренные побеги и корневища этого папоротника заменяли скалолазам хлеб.

— Не так уж они сильно рискуют. Хватились нас наверняка не скоро, да и сорвись у них что — ну, убил бы Макс топором того, в кожанке, так мы бы все равно ничего не поняли. Даже если бы мы отбились тогда каким-то чудом, ты что, догадался бы, что эти, черные, из параллельного мира? Мы и сюда уже попали, так неделю в это поверить не могли.

— Я и сейчас иногда не верю. Но причина есть. И я ее чувствую.

— Что значит «чувствую»?

— Значит, точно не знаю, но чувствую. — Димка перевернул миску, достал припасенный газетный лист и стал сыпать на него какую-то труху, готовясь свернуть «козью ножку». — Они готовят нам какую-то гадость. России. Всему нашему миру. Очень большую гадость. И отрабатывают на кроликах все до мельчайших деталей.

— Господи…

— Точно. Это азбука любой военной операции. Отработать заранее все до мелочей. Проверить оружие. А они проверяли на нас именно оружие.

Димка замолчал, вытащил из костра ветку, чтобы прикурить свою жуткую толченую смесь, пыхнул горьким, вонючим дымом и долго смотрел на тлеющий огонек.

У костра как-то сразу все стихло; только еле слышно потрескивали угольки.

ГЛАВА 18

Уже много дней подряд Фред завешивал одеялом мониторы и в комнате Джека, и в комнате Мэй, и в комнате Хью.

Он и сам не знал, почему экран нельзя просто выключить. Он никогда не слышал о том, что это как-то карается. Он вообще никогда не слышал о том, чтобы люди не смотрели цветных картинок. Это вечернее удовольствие всегда предвкушали, ожидали, перекуривая, так же, как ждали рабочий день. Но инстинкт программиста тому виной или врожденная осторожность— Фред не выключал экрана ни в одной комнате, и везде в ход шел прежний, примитивный прием — одеяло.

Вообще, с тех пор как Фред почувствовал себя человеком, его жизнь стала намного хуже. Состояние эйфории больше не возвращалось. Вместо радости была тревога, вместо довольства собой и своей жизнью — планы побега и суета. Он много думал над этим, пытаясь понять, самому себе объяснить, почему, собственно, ему хочется быть человеком и почему так неприятно чувствовать себя биороботом? Вразумительного ответа так и не нашлось. Это было где-то внутри, в глубинах подсознания. Он знал, что человеком быть одиноко и страшно, но хотел быть человеком. Никакие картинки, никакой устоявшийся уют прежней, безоблачной жизни не стоили чего-то нового, непонятного, тоскливого, появившегося у Фреда в душе. Это что-то мучило и угнетало, но побороть это в себе было невозможно.

Как-то вечером, накануне выходного, Фред пришел к Мэй несколько раньше обычного. Он теперь поднимался к женщинам и в рабочие дни, хотя далеко не всегда шел именно к Мэй. Все же к ней он заходил чаще, чем к другим «куклам» — она кое-что знала, и с ней было интересно разговаривать. Иногда, впрочем, он не ходил вообще никуда — спал и курил у себя в комнате.

Сегодня ему хотелось отдохнуть у Мэй. Именно у Мэй. Еще раз поговорить о побеге и как он возьмет ее с собой, о шансах уйти, о том, какой может быть жизнь за стенами их сота, чтобы она опять благодарила и восхищалась. Мэй никогда не уставала это делать, она помнила, кто ее учил и спас, а Фреду нравились такие минуты.

Мэй услышала, что кто-то вошел, но по-прежнему смотрела на газовую безделушку, калейдоскоп, где пузырьки под точно рассчитанным углом гоняли цветную взвесь, создавая все новые и новые картины. Спина ее напряглась.

— Это ты, Фредди?

Не думая о том, что она его не видит, Фред кивнул. Мэй повернулась, чтобы посмотреть на вошедшего. Вид у нее был страшный. Один глаз распух и слезился, на щеке свежая ссадина, волосы в беспорядке. Фред присвистнул.

— Что случилось?

— Ничего. Фредди, я не могу больше работать.

— В смысле? Тебе же нравилось.

— Нравилось, а теперь не могу. Не хочу. Никого, кроме тебя и Джека, не хочу.

— Как это так? Почему?

— Не хочу, и все.

— А Хью тогда как же?