По ту сторону

Умирающий вытянулся как по команде, лицо разгладилось, он удивленно смотрел в небо. Гимнастерка его была чиста, аккуратно заправлена.

Смерть эта надолго запомнилась Шагину. Может быть потому, что уж очень глупо они погибли. Куда зачислит их статистика? В героически павших или еще куда в неведомую ему графу.

Выходили из Пушкина на рассвете. Стрельба утихла. Колонна шла по влажным пустым улицам, шли не растягиваясь, плотно, быстро. Шагин держался в хвосте.

Глухота проходила. Он слышал, как набирали голоса птицы. Город спал. Окна, задернутые занавесками, заклеенные бумажными крестами. Чистый, влажный от росы воздух, закрытые магазины. Топилась баня. На крыльцо вышла баба в рукавицах и фартуке. За ней подросток, Они молча смотрели на уходящих солдат.

— Мы что, последние? — спросил Иголкин.

— Последние, — сказал Шагин.

— Надо бы город разбудить, товарищ лейтенант.

— Панику наводить, — не думая ответил Шагин. Потом спросил: — А как его будить? Это тебе не деревня.

У переезда висела свежая афиша: «Сегодня премьера фильма „Антон Иванович сердится“».

Дошли до Пулкова. Светлое небо загудело, показались штурмовики. Шагин приказал рассыпаться, укрыться. Но укрыться было негде. Штурмовики на бреющем расстреливали в упор. Шагин стоял, прильнув к глухой стене трансформаторной будки, смотрел, как убивают его людей. Убило Иголкина, убило Митюкова…

Потом всю зиму сорок первого-сорок второго Шагин держал оборону в районе Шушар. Он получил уже старшего лейтенанта, командовал отдельным батальоном укрепрайона. Участок был большой, бойцов мало. От голода солдаты пили воду, пухли. Некоторые пили специально, чтобы попасть в госпиталь. Морозы стояли лютые. Обмораживались. В землянках, несмотря на запрет, круглые сутки топили печки. Дым демаскировал, с этим не считались.

Ходы сообщения заносило снегом, и без того мелкие, они, как ни гнись, не защищали. Передвигались вечером, благо темнело рано.

В тот вечер Аркадьев доложил, что у немцев в районе Пушкина прямо перед второй ротой вспыхивают цветные огни. Шагин отправился туда, ползком пробрался в боевое охранение. Вместе с Аркадьевым они долго рассматривали и в стереотрубу, и в бинокль пестрые, звездные вспышки, ни на что не похожие. В морозной дали, между обломками деревьев загорелся свет. Осветились окна какого-то здания. Судя но направлению, это мог быть только дворец. Он находился прямо в створе роты. Другие постройки были разбиты.

— Что это они? — спросил Шагин.

Никто не понимал, что там происходит. Осветительные ракеты не поднимались. Во тьме горели прямоугольники окон. Солдаты ждали, что скажет начальство. Может, готовят наступление.

Шагин оторвался от бинокля.

— Нет, это на иллюминацию похоже. Что они — спятили?

— Да ведь Рождество Христово! — произнес какой-то знакомый голос.

Шагин удивился не тому, что не догадался, а тому, что немцы помнили и справляли этот праздник.

— Ишь ты, пируют, — сказал он. — Не боятся.

— А чего бояться, — раздался в темноте тот же голос.

Шагин всмотрелся, это был Чиколев, недавно назначенный взводным.

— Думаете, они не знают, что нам запрещено стрелять по дворцу, сказал ротный. — Прекрасно знают.

Теперь Шагин без бинокля словно увидел освещенные этажи и сквозь окна Большой двухсветный зал, простор паркета, казалось, видел и украшенную елку, такую же большую и нарядную, как во Дворце пионеров, а вокруг нее немецких офицеров в мундирах, в начищенных сапогах.

— У вас есть что выпить? — спросил Шагин.

Они спустились в землянку взводного. Чиколев налил по стакану водки.

— Рождество, — сказал Аркадьев — Что оно означает?

— Ну ты хорош, — отозвался Шагин. — Христос родился!

Они чокнулись. Шагин закусил холодной картошкой, обмакнув ее в соль.

Больше ничего у Чиколева не было.

— С фрицами заодно отмечаем, — сказал Аркадьев. — Только без жареного гуся. Я же говорил Осадчему, взорвать дворец надо было к такой-то матери.

— Комфортно воюют, — сказал Шагин.

— Помните кофе? — спросил Чиколев.

На прошлой неделе, когда после боя они заняли немецкие ячейки боевого охранения, так досаждавшие им, Чиколев нашел там термос с горячим кофе. Шагин не мог забыть вкуса этой горячей сладкой смеси кофе и молока. И аромата.

— Соедини меня с Васюковым, — приказал Шагин.

Водка согрела его, поднялась в голову, и он заговорил с начальником артиллерии напористо, не слушая возражений, тем медленным хриплым голосом, который перекрывал любой шум.

— Беру на себя. Накроем их. Самый момент. Сукины дети, пируют. Смеются над нами. Уверены, что не посмеем… Вали на мою голову. И не жалей для такого случая. Сейчас он споет им «В лесу родилась елочка».

Приняли еще чуточку и вышли в окоп.

Снаряды проносились над ними, со свистом раздирая морозный воздух, и вколачивали там, в Пушкине, свои разрывы.

Солдаты кричали, прыгали на скрипучем снегу.

— Давай! Еще! Так их!

Это тоже был праздник.

Огни в Пушкине погасли. Вместо цветных звездочек взметнулись осветительные ракеты.