По ту сторону добра и зла. Прелюдия к философии будущего

Итак, если мы предположим, что какая-нибудь черта в образе философов будущего даёт возможность угадать, не должны ли они быть скептиками в только что указанном смысле слова, то этим будет, однако, охарактеризовано лишь нечто в них, — а не они сами. С таким же правом они могут называться критиками; и конечно, это будут сторонники экспериментов. Именем, которым я отважился окрестить их, я особенно подчеркнул склонность производить опыты и удовольствие, ими доставляемое: не потому ли, что они, будучи критиками душой и телом, любят пользоваться экспериментами в новом, быть может более обширном, быть может более опасном смысле слова? Не должны ли они при своей страсти к познанию пойти в отважных и мучительных опытах дальше, чем это может допустить мягкий и изнеженный вкус демократического века? — Без сомнения, эти грядущие менее всего вправе обходиться без тех серьёзных и небезобидных качеств, которые отличают критика от скептика, — я подразумеваю уверенность в оценке, сознательное соблюдение единства метода, изощрённое мужество, самостоятельность и способность отвечать за себя; да, они признают, что им нравится отрицание и членение и известная трезвая жестокость, умеющая верно и искусно владеть ножом даже тогда, когда сердце истекает кровью. Они будут суровее (и, быть может, не всегда лишь по отношению к себе), чем хотелось бы гуманным людям, они не будут якшаться с «истиной» для того, чтобы она «доставляла им удовольствие» или «возвышала» и «воодушевляла» их: наоборот, они едва ли будут верить в то, что именно истина доставляет такие приятности чувству. Они усмехнутся, эти строгие умы, если кто-нибудь скажет им: «эта мысль возвышает меня: как может она не быть истиной?» Или: «это произведение восхищает меня: как может оно не быть прекрасным?» Или: «этот художник возвышает мой дух: как может он не быть великим?» — И, пожалуй, не только усмешку, а настоящее отвращение возбудит в них всё до такой степени мечтательное, идеалистическое, женственное, гермафродитское. Тот, кто смог бы проникнуть в сокровенные тайники их сердец, вряд ли нашёл бы там намерение примирить «христианские чувства» с «античным вкусом», а тем более с «современным парламентаризмом» (подобного рода миролюбие в наш отличающийся крайней неуверенностью, следовательно, весьма миролюбивый век может встречаться даже у философов). Эти философы будущего не только станут требовать от себя критической дисциплины и приучивания ко всему тому, что ведёт к чистоте и строгости в духовной сфере: они даже были бы вправе выставлять их напоказ, как своё украшение, — и тем не менее они ещё не захотят называться поэтому критиками. Им покажется немалым поношением философии, если её станут декретировать так, как это часто случается нынче: «сама философия есть критика и критическая наука — и ничего более!» Пускай эта оценка философии пользуется одобрением всех позитивистов Франции и Германии (и очень возможно, что она польстила бы даже сердцу и вкусу Канта: припомните-ка заглавия его главных творений), наши новые философы скажут, невзирая на это: критики суть орудия философа и именно поэтому, как орудия, сами далеко ещё не философы! И великий китаец из Кёнигсберга тоже был лишь великим критиком.

211