По ту сторону холма

Но Нарбутас успел выхватить кувалду из рук Губерта и с силой обрушил ее на поковку. Потом вызывающе посмотрел вокруг себя. Правый глаз его был прикрыт повязкой, ухо забинтовано, скулы, лоб, подбородок – в черных крапинках пластыря. Но то, что оставалось от лица, расплылось в озорной, подкупающей улыбке. А единственный глаз лукаво сощурился: еще, мол, не вечер, мужчины!

Копытов засмеялся и вернулся к своей наковальне.

Ваткус неодобрительно поджал тонкие губы.

– Ай-яй-яй! – сказал Копытов насмешливо.

С притворным сожалением покачал он своей низко остриженной головой. Он сохранил не только мальчишеские ухватки, но и стрижку подростка: по бокам коротко, впереди чубчик. В утешение Виткусу он добавил:

– Ну, тюкнул человек разочек. Подумаешь! Ничего ему не сделается.

В обеденный перерыв кузнецы уселись на зеленом откосе под забором. Заводскую столовую все еще перестраивали, а тащиться в закусочную за два квартала по жаре не хотелось. Так славно сидится на травке в прохладной тени старой липы. Зайончковский перевернулся на спину, смотрел, щурясь, на ослепительно-синее небо и медленно перебирал четки. Виткус сорвал одуванчик, дунул на него и задумчиво следил, как оседают разлетевшиеся в воздухе крошечные парашютики. Нарбутас смежил единственный глаз и, казалось, дремал. Дремал и подсевший к кузнецам Слижюс. Всеми овладела сладостная лень обеденного перерыва. За изгородью шумели могучие ели в парке Вингис, ветер гнал оттуда свежий, чуть пряный запах хвои. Один Копытов хлопотал, раскладывая на чистых газетах помидоры, желтоватый просоленный сыр с тмином, сочные ломти копченого угря, источающие розовый жир. Потом он вынул из сумки бутылку пива и выразительно щелкнул по ней ногтем.

Нарбутас очнулся и протянул пластмассовый стаканчик. Друзья переглянулись. Все знали, что он прежде не пил даже пива.

– Слушай, герой, – сказал Слижюс, – ты все-таки не зарывайся.

Виткус покосился на стаканчик Нарбутаса и сказал:

– Смотрите на него, клебонишкой обзавелся.

– Чем, чем? – удивился Копытов.

Он говорил по-литовски не хуже, чем по-русски, но некоторых разговорных словечек все-таки не знал. Большой рот его заранее складывался в веселую улыбку.

Виткус пояснил:

– Клебонас – это клебонас. Ну что ты, не понимаешь? Это главный ксендз в костеле, настоятель по-вашему, или как там его. Ну, у него рюмка, значит, по чину солидная, граммов на сто, клебонишкой она называется.

Зайончковский буркнул:

– Не остроумно.

– А что, скажешь, в народе так не говорят?

Зайончковский, как всегда, ответил не сразу. Мгновение длилась эта пауза, но именно она лишала его речь прямоты.

– Мало ли чего в народе говорят, – недовольно сказал он наконец.

Он не любил насмешек над всем, что относилось к Церкви.

Нарбутас высоко поднял свою клебонишку и комически-торжественным голосом провозгласил тост, подмигнув при этом в сторону Зайончковского;

– Ну, мужчины, дай бог, чтобы бог дал!

Все засмеялись.

Копытов отправил в рот кусок угря и проговорил невнятно:

– Пускай Антанас лучше расскажет, где его путевка.

– А я ее сунул под бюст Иозаса.

Грохнул смех, да такой громкий, что с мохнатой ели, переваливавшей через забор, взлетела стая ворон, треща крыльями и гортанно отругиваясь.

Кто бывал у Нарбутаса дома, тот знал, что там на комоде стоит гипсовая статуэтка Гоголя, приобретенная когда-то из-за поразительного сходства с Иозасом Вит«кусом. Великий сатирик, ссутулившись и уныло свесив длинный нос, меланхолически взирал на пылившиеся под его пятой прошлогодние квартирные жировки, старые письма, пожелтевшие театральные программки. В этот бумажный хлам Нарбутас сунул путевку в Кисловодск, добытую для него завкомом.

– Смейтесь, смейтесь, мужчины, – укоризненно сказал Виткус. – А все-таки курорт – это курорт. Когда я в Сухуми…

Кузнецы закричали:

– Слышали! Слышали!

– Когда едешь пароходом, кругом море. Прямо чудеса, Виткус процедил, обиженно поджав тонкие губы:

– Обратно я не морем, я летел.

– И кругом, верно, был воздух, а? – с ехидной вежливостью осведомился Нарбутас.

Виткус попробовал было оскорбленно надуться, но не выдержал и присоединился к общему смеху. Некоторое время все молча ели. Наконец заговорил Зайончковский. Он обтер свои отвислые седоватые усы, закурил, привалился спиной к забору и, дремотно глядя вдаль, сказал:

– Прошлый год жена ездила в Друскеники. Пила там какую-то тухлую водичку. Помогло это ей, как мертвому греку банки. Только потратилась.

– А что врачи говорят? – лениво поинтересовался Слижюс, тоже закурив.

Зайончковский пренебрежительно пожал дюжими плечами. Потом:

– Дура она, что ли, по врачам бегать?

Слижюс сокрушенно покачал головой:

– А ведь с виду, Стефан, ты как будто человек культурный.

Копытов закричал:

– Ай, Костас, иди ты со своими врачами! Что, ты не видишь по Антанасу, чего они стоят, все эти твои врачи с их шприцами и порошочками, чтобы их разорвало!

Подручные, из подражания кузнецам также расположившиеся на траве со своей снедью, жадно прислушивались к их разговору.