По ту сторону Ла-Манша

Вот еще один признак «старохрычества»: вымучивание смешных названий для якобы научных диссертаций. И все же… в начале девяностых годов он сел в Цюрихе на мрачный, неприветливый поезд до Мюнхена. Вскоре выяснилась причина этого убожества: пунктом назначения оказалась Прага, и состав был наследием минувшей коммунистической эпохи, но ему милостиво разрешили пятнать собою безукоризненно капиталистические пути. По обе стороны окна уселась супружеская пара из Швейцарии, в костюмах из твида, со множеством пледов, бутербродов и пожилых чемоданов (вот здесь это слово вполне уместно, чемодан может — даже должен — быть пожилым), которые только средних лет англичанину было по силам взгромоздить на багажную полку. Напротив него сидела высокая белокурая швейцарка в алом пиджаке и черных брюках, от нее словно бы исходил негромкий, но внятный звон золота. Англичанин машинально вновь раскрыл европейское издание «Гардиан». Тряский поезд неспешно бежал первые километры, и всякий раз, когда он замедлял ход, дверь купе, возле которой сидел англичанин, с грохотом отъезжала. Потом поезд набирал скорость, и дверь с лязгом задвигалась. Каждые несколько минут на голову неизвестного чешского проектировщика вагонов сыпались одно-два, а то и четыре молчаливых проклятия. Через некоторое время швейцарка отложила журнал и, надев темные очки, откинулась на спинку сиденья. Дверь бахнула еще несколько раз, и англичанин в конце концов уперся в нее ногой. Для этого пришлось изогнуться всем телом, и в такой неудобной, напряженной позе он просидел с полчаса. Стук в окно положил конец его добровольному мытарству, это барабанил металлическим компостером контролер (англичанин уже лет десять не слыхал этого звука). Соседка очнулась, достала билет и, когда контролер ушел, обернулась к англичанину:

— Vous avez bloqué la porte, je crois.

— Oui. Avec mon pied, — педантично уточнил он. И, опять явно без всякой нужды, добавил: — Vous dormiez.

— Grâce a vous.[166]

Они проезжали озеро. Что это за озеро, спросил он. Не знаю, сказала она. Возможно, Констанс. И обратилась по-немецки к супругам.

— Der Bodensee,[167] — выяснив, подтвердила она. — Здесь потонула единственная швейцарская подводная лодка: забыли задраить люк.

— Когда же такое случилось? — спросил он.

— Да это анекдот.

— А-а…

— Je vais manger. Vous m'accompagnerez?

— Bien sûr.[168]

В вагоне-ресторане официантками работали чешки, широкобедрые, с усталыми лицами и неухоженными волосами. Он взял пильзенского пива и омлет по-пражски, а она — неаппетитную груду разных гарниров, увенчанную куском говядины, ломтиками бекона и безбожно пережаренной яичницей. Его омлет оказался не менее восхитительным, чем это неожиданное знакомство. Ему принесли кофе, а ей стакан горячей воды, в которой болтался пакетик чая «Уинстон Черчилль». Затем последовала еще кружка пива, еще стакан чая, еще чашка кофе и сигарета. Под стук колес за окном развертывался мирный сельский пейзаж южной Германии. Они разошлись во взглядах на несчастье. Источник несчастья, говорила она, не сердце, а разум, в котором возникают ложные представления; он же с бескомпромиссным пессимизмом утверждал, что несчастье коренится исключительно в сердце. Она называла его «мсье», они учтиво обращались друг к другу «vous»;[169] это несоответствие между чинными языковыми формальностями и кроющейся за ними близостью сильно возбуждало его. Он пригласил ее на лекцию, которую должен был вечером читать в Мюнхене. Она ответила, что вообще-то планировала вернуться в Цюрих. В Мюнхене они сошли с поезда, прямо на платформе расцеловались, и он сказал:

— A ce soir, peut-être, sinon à un autre train, une autre ville…[170]

То был безупречный флирт, и, лишний раз подтвердив его безупречность, она на его лекцию не пришла.

За окнами промелькнула платформа для «Шаттла» в Черитоне;[171] начальник поезда объявил по радио, что они приближаются к Проливу. Ограждения, девственно чистые бетонные стены, почти неощутимый уклон и — мягко обволакивающая тьма. Он закрыл глаза и в туннеле памяти уловил отголоски ритмичного скандирования. Тому, наверное, лет пятнадцать-двадцать. Быть может, этот подозрительный малый, сидящий напротив, пробудил воспоминания о своем двойнике. Повторяются ведь не только события, но и люди.