По ту сторону порабощающих нас иллюзий

Трудно сказать, до какой степени человек, родившийся в 1900 году, способен передать свой опыт людям, родившимся после 1914 года, тем более после 1929 или 1945 годов. Конечно, я намеренно выбрал эти даты. Каждый, кому, как и мне, было хотя бы лет четырнадцать, когда разразилась Первая мировая война, еще успел немного прочувствовать надежность и безопасность мира девятнадцатого столетия. Разумеется, если он родился в семье, принадлежавшей к среднему классу и обеспеченной не только всем необходимым, но и значительной роскошью, то прочувствовал удобства предвоенного времени в гораздо большей мере, чем если бы он родился в бедной семье. Впрочем, даже для большинства населения, особенно для рабочего класса, конец предыдущего и начало нынешнего столетия было временем, связанным с огромными улучшениями условий существования даже по сравнению с тем, что было лет за пятьдесят до того, и люди были преисполнены надежд на лучшее будущее.

Поколениям, рожденным после 1914 года, трудно оценить, до какой степени война подорвала устои западной цивилизации. Война разразилась вопреки всеобщей воле и в то же время при попустительстве большинства участников или, скорее, имевшихся в каждой стране особо заинтересованных групп, оказывавших достаточное давление для того, чтобы сделать войну возможной. Вообще говоря, после почти столетия, прошедшего без больших катастрофических войн, и спустя почти пятьдесят лет после франко-германской войны европейцы склонны были считать, что «этого не может случиться». Казалось, что и влиятельный Социалистический Интернационал полон решимости предотвратить войну. Антивоенное и пацифистское движение представляло собой мощную силу. Казалось, что даже правительства – будь то царь, или кайзер, или правительства Франции и Англии – полны решимости избежать войны. Тем не менее это случилось. Похоже, разум и добропорядочность внезапно покинули Европу. Те же самые лидеры социалистов, которые несколькими месяцами раньше клялись друг другу в интернациональной солидарности, теперь осыпали друг друга самыми отвратительными прозвищами националистического толка. Народы, хорошо знавшие друг друга и восхищавшиеся друг другом, вдруг зашлись в безумном пароксизме ненависти. Британцы стали для немцев трусливыми торгашами, немцы превратились для своих врагов в подлых гуннов; в музыке Баха и Моцарта вдруг выявилась порочность; французские слова изгонялись из немецкого языка. И не только это; даже моральный запрет на истребление мирного населения был нарушен. Обе стороны бомбили беспомощные города и убивали женщин и детей. Если что и ограничивало масштабы и интенсивность воздушных налетов, так только недостаточное развитие авиации. Судьба же солдат демонстрировала прямую противоположность всем требованиям гуманности. Миллионы людей с обеих сторон гнали в атаку на вражеские окопы, где те и погибали, хотя бесполезность такой тактики была совершенно очевидна. Но хуже всего, пожалуй, то, что кровопролитие основывалось на лжи. Немцев убеждали, что они борются за свободу; их западных противников – тоже. Когда же шансов на скорую победу поубавилось, особенно когда после 1916 года появилась возможность заключить мир, обе стороны отказались от урегулирования, поскольку обе настаивали на приобретении территорий, из-за которых собственно война и велась – причем любой ценой. Впрочем, в какой-то момент миллионы людей распознали великий обман. Они восстали против тех, кто заставлял их продолжать кровопролитие, в России и в Германии успешно, во Франции же спорадически, отдельными мятежами, которые генералы сурово подавляли.

Что же произошло? Вера в дальнейший прогресс и мир была подорвана, моральные принципы, казавшиеся надежными, были нарушены. Свершилось немыслимое. Впрочем, надежда не исчезла. После первого шага по пути одичания надежда вновь воскресла в умах людей. Это важно понять, потому что ничто так не характеризует западную историю, как принцип надежды, которым она руководствовалась в течение двух тысяч лет.