По ту сторону решетки

Знала, что заключенные разными способами передают друг другу телефоны и прячут сим-карты, чтобы умудряться держать связь с внешним миром, но я не была уверена, что трехминутный разговор с подругой стоит того, чтобы получать взыскание за нарушение режима.

Но о Дэне я думала чаще и больше, чем об остальных. Переживала за него. Представляла себе, чем он может быть занят. Размышляла о том, сильно ли он зол на меня и сумеет ли простить, когда все закончится? Сможет ли понять, что я поступила точно так же, как поступил он сам, расставшись со мной ради желания защитить?

Собственное сознание издевалось надо мной, подсовывая болезненные мысли о том, что Славина может воспользоваться моментом уязвимости Лазарева и попытаться его вернуть. Оно рисовало картинки того, как я, когда в конце концов выберусь, узнаю о том, что они вместе и я ему уже не нужна.

Помотала головой, отгоняя мысли о том, как счастливая Анфиса, одетая в то самое свадебное платье, которое я не так давно сожгла, стоит рядом с Дэном в городском ЗАГСе и отвечает согласием на вопрос регистратора о желании выйти за Лазарева замуж. Эти почти осязаемые видения вызывали отчетливое желание лезть на стену от бессилия и злости.

Нахождение в изоляции от общества, без возможности узнать о том, что происходит в мире, без телефона и интернета оставило меня наедине с собственными размышлениями. Я крутила мысли в голове то так, то эдак, предавалась счастливым и не очень воспоминаниям, заново переживала и переосмысливала какие-то события. Тоже жила, но будто бы внутри собственной головы, абстрагировавшись от происходящего.

— Это правда, что твой адвокат — это тот самый Лазарев и ты от него отказалась? — спросила Самохина после ужина, проведенного в тягостном молчании.

К вечеру она устала предаваться унынию и к ней постепенно возвращалась привычная жизнерадостность.

— А ты откуда знаешь? — удивилась я, отодвигая от себя почти полную тарелку с безвкусным ужином.

Видимо, в отличие от меня, не имеющей никакой связи с внешним миром, любопытная Аня умудрялась откуда-то узнавать новости.

— Адвокат мой мне сегодня рассказал. Так правда, или нет?

— Правда, — не видя причин отнекиваться, отозвалась я, доставая из сумки еще пару яблок, для себя и для нее.

— Ты сумасшедшая, да?

Не стала спорить, прекрасно понимая причину подобных умозаключений:

— Наверное.

Помыла яблоко и, усевшись на кровать, прислонилась спиной к холодной стене. Ела его маленькими кусочками, прикрыв веки, растягивая удовольствие, чувствуя, как кисло-сладкий сок щиплет губы и оставляет медовое послевкусие во рту.

Прокопьев был прав в том, что вскоре, попав в СИЗО, я лишусь и этих малюсеньких островков комфорта, напоминающих о нормальной жизни. И что со мной тогда станет? В кого я превращусь в итоге? Убьет это меня или сделает сильнее? И сумею ли я когда-нибудь потом стать прежней?

Самой ужасной была мысль о том, что все это — только начало неизвестного и сложного пути, а где его конец и каким он будет — оставалось только догадываться.

Я выкинула огрызок, почистила зубы и улеглась обратно. Время здесь тянулось невыразимо медленно. Иногда казалось, что оно совсем застывает на месте и не двигается. Как если бы песок в песочных часах сыпался по песчинке в час.

За зашитым оргстеклом окном снова зашумел дождь. В камере быстро стало темно и сыро. Но шум капель успокаивал тревогу внутри, превращая в апатию. В конце концов я уснула, однако сон ожидаемого успокоения не принес.

Он вернул меня в неприятные воспоминания о ночи моего побега из дома на Лазурной. Любезно напомнил о пожаре, случившемся по моей вине, которая и без того во сне и наяву постоянно точила мои мысли. Я снова стояла за решеткой в комнате, объятой ярким и горячим пламенем и дымом и смотрела со стороны на саму себя, уходящую прочь.

Горящая мебель во все стороны сыпала искрами, огонь гудел и шипел. А я бессильно трясла прутья, пытаясь сбежать, задыхалась от гари и копоти, разрывавших легкие изнутри и кричала изо всех сил, до хрипоты, надеясь, что кто-нибудь придет мне на помощь.

И не поняла, проснулась ли я от собственного крика и плача или от яростного стука Самохиной в дверь:

— Эй, уберите от меня эту сумасшедшую! Я спать спокойно хочу! — недовольно вопила она.

Сама я пыталась прийти в себя, обхватив до сих пор гудящую голову руками, восстанавливая участившееся дыхание, успокаивая сердцебиение.

А через полчаса, вняв настойчивым просьбам Самохиной, дежурный распорядился перевести меня в одиночную камеру.

Послушно перенеся собственные вещи на новое место, я снова улеглась на кровать и уставилась в темноту перед собой. Спать теперь не хотелось. Возвращаться в кошмар было страшно и почти осязаемо больно. Слишком уж он был яркий и жуткий. Теперь я осталась в одиночестве и предпочитала считать, что всё, что ни делается — к лучшему.