По ту сторону смерти

Если б мы глядели глазом,
То во лжи погряз бы разум.
Глаз во тьму глядит, глаз во тьму скользит.

Которую не читаю,

Которую не рифмую,
И только в ней умираю.
И где ту землю обрету,
Что привела бы к Господу?[51]

Тем, кто странствует в ночи,

Светят Господа лучи.
К тем, кто в странах дня живет,
Богочеловек грядет.

И наше сердце у Добра,

И наш — Смиренья взгляд…[52]

Нет, кажется, это другое. Тоже Блейк, но совсем другая поэма.

«Ах, Харпер, какая разница, — думал Бернард. — Оставь меня в покое. Дай мне умереть».

И наше сердце у Добра, — стояла на своем Харпер.

И наше сердце у Добра,
И наш — Смиренья взгляд.
И в нашем образе — Любовь,
Мир — наш нательный плат.

«Не говори мне об этом, не надо, — твердил про себя Бернард. — Не говори мне об этом, ты, педантичная стерва. Оставь меня в покое. Я умираю. И мне страшно».

Бернард, у Сострадания человеческое сердце, — не унималась Харпер. — Человеческое сердце. У Милосердия человеческое лицо. А у Любви обличье Богочеловека. Поверь мне.

Бернард пошевелил окровавленными пальцами, провел ими по лбу.

— Жестокость! — простонал он.

Его сотрясали рвотные спазмы. Он прижал ладони к животу. Повернулся на бок, чтобы его вырвало, но лишь сдавленно зарыдал.

«У жестокости, — подумал он, — человеческое сердце».

У Жестокости человеческое сердце,
А у Зависти — человеческое лицо:
Ужас является в обличье Богочеловека,
А Скрытность — в человеческом облачении.

Да, да, и это тоже верно, приговаривала у него над ухом Харпер.

— Скрытность, — прошептал Бернард.

Да.

Он снова лег на спину, стараясь дышать ровнее. «Так, ладно, так о чем это я? Скрытность?»

Сострадание, подсказывала Харпер.

«Верно, верно. У Сострадания человеческое сердце… Кажется, это мы уже проходили…»

Нет, нет, Бернард. Все правильно.

«У Милосердия — милосердия, милосердия — человеческое лицо».

А у Любви обличье…

— Обличье Богочеловека, — закончил за нее Бернард, задыхаясь зловонными испарениями. «А Сострадание…»

И Мир, — добавила она.

«Сострадание, сострадание».

Эти отрывки…

«Милосердие».

Если когда-нибудь, не дай Бог, жизнь твоя будет лежать в руинах, ты найдешь опору в этих отрывках.

— О Боже! — вскричал Бернард. Или только хотел крикнуть — из горла у него вырвался хриплый стон.

Эти отрывки… отрывки…

— Отче небесный, помоги мне!

И тут, словно в ответ на его мольбу, послышался шум. Неужели они идут за ним? Бернард открыл глаза. Прислушался.

Да, щелкнула задвижка. Скрипнула и отворилась дверь. Снова закрылась.

Шаги. Звук шагов по каменным плитам. Они приближались.

Бернард вглядывался в черную пустоту и молился.

Повисла пауза. А затем голос, словно струйка дыма, просочился в его узилище.

— Бернард, теперь ты готов меня выслушать?

У Сострадания человеческое сердце, человеческое сердце, человеческое сердце…

— Да, да, — сдерживая дрожь, прохрипел Бернард. — Пожалуйста, я готов!

16

«Боже правый, Прендергаст, здесь лестница!» — кричит Хэдли.

Харпер сидела, опираясь на трость, подавшись вперед, полуприкрыв глаза.

Этот театральный возглас словно разбудил ее. Она встрепенулась, открыла глаза и вперилась в экран.

«Боже правый, — мысленно проворчала она. — Какой вздор».

Однако продолжила внимательно наблюдать за похождениями ужасно нелепых детективов из картины Шторма — они как раз спускались в каменное подземелье под развалинами церкви, сопровождаемые этим повторяющимся звуком: кланг-кланг.

Харпер не помнила, чтобы когда-нибудь видела этот фильм. Впрочем, жалеть было не о чем, учитывая достоинства картины.