По ту сторону снов. Сборник

А намедни проснулся утром, лежу, в потолок уставился в одну точку, и вдруг подумал: а что есть жизнь человеческая? Вот у одного – это прямой и ровный путь. Ну, представь себе, друг ты мой Антон, лист бумаги в виде полосы. Скажем, сантиметров сорок длиной и сантиметра четыре шириной. Это жизнь. Есть начало, есть окончание. Берешь ты ручку, ну, или карандаш, и ведешь линию по этому листу. Линию жизни. И никак она прямой не получается, но и за пределы полосы этой тоже не выходит. Так многие живут, кстати сказать. Вильнуть немножко можно, но за грань – шалишь! Туда нельзя, там листа уже нет, там пропасть. Вот и вихляемся. Зато более-менее ровно. И плоско.

Но есть люди, которые бросают вызов судьбе! Не хотят, не могут они по ровному от начала и до самого конца! Скучно им такое житье. Тогда они начинают действовать. Кто как. Пытаются судьбу свою объегорить, изменить все в корне. И тогда их жизнь из плоской полосы превращается в объемную, трехмерную фигуру. И фигура эта – кольцо. То есть та полоса, она как бы скручивается, и зачастую концы ее смыкаются. Но если пройтись карандашом по такой поверхности, то вернешься в начало. Так ведь? Помнишь, в песне у Высоцкого: «Разрывы глушили биенье сердец, Мое же негромко стучало, Что все же конец мой – еще не конец, Конец – это чье-то начало!». Прав, ох, тысячу раз прав был Владимир Семенович! Вот, что значит настоящий поэт!

Но бывают еще более отчаянные головы! Те все норовят на другую, на внешнюю сторону кольца заглянуть. И упорству их нет предела! «Поем мы песню безумству храбрых!», – Максим Горький, кажется, писал. Так вот. У особо бесшабашных получается… как бы это сказать. Кольцо это у них разворачивается с одной стороны на сто восемьдесят градусов! Но природа его такова, что концы этой полосы, полосы жизни, снова соединяются, но уже в таком вот, перевернутом с одной стороны виде. И что получается?

– Лист Мёбиуса тогда и получается, – подхватил я, увлеченный рассуждениями Михаила Алексеевича и полностью погруженный мыслями и воображением своим в описанные им геометрические образы.

– Точно! Сразу видно грамотного человека! Да только вот ведь в чем беда: если ведешь карандашом или ручкой, то что? А то, что никакой второй стороны у этого листа теперь нет! И фигура объемная, трехмерная, а сторона одна! И рваться, и заглядывать-то уже просто некуда! И по большому счету, пусть так, да сяк, пусть в объеме, но ты в одной плоскости! Постоянно в одной плоскости!

А в один прекрасный день вдруг бац! – и рвется неожиданно ленточка эта в любом непредсказуемом месте. И все! Жизнь заканчивается.

Попутчик мой вздохнул и замолчал. Я уставился в окно. Серые тучи, казалось, гнались за нашим поездом, нависали, давили, словно пытались затормозить его движение. Редкие снежинки первого, осеннего, еще робкого и, как будто бы, неуверенного пока в своих силах снегопада прыгали за окном то вверх, то вниз в такт перестуку колес. Они то вдруг улетали прочь с невероятной скоростью, то возвращались обратно, ударяясь в стекло.

– Утомил я тебя философией своей? – улыбнулся Алексеич.

– Очень занимательная аналогия. Только все это, знаете ли, теория, красивая метафора, не более. Вот посмотрите в окно. Видите? Деревья, тучи, вон домишки какие-то у переезда, машины. Люди. И люди эти все разные. Разные жизни, разные устремления, беды, наконец, и те у всех разные. Разве все это уложишь на одну сторону листа? Как ни крути, а жизнь более разносторонняя, более многогранная вещь, – попытался я вернуться к действительности из нарисованной моим странным собеседником плоско-замкнутой картины мироздания.

– Да. Люди. Я, собственно, о людях и говорю, точнее, о их судьбах, о жизненных путях, – задумчиво произнес Михаил Алексеевич, – не стану говорить за других, чужая душа – потемки, как известно. Но если тебе еще не наскучила наша беседа, могу документально, на фактах своей жизни, своей биографии доказать тебе обоснованность моих рассуждений. Согласись, что уж кто-кто, а я-то свою жизнь знаю досконально.

– Любопытно было бы послушать.

– Так вот, – начал свое повествование Алексеич, плеснув по рюмкам коньяку и нарезая копченый язык лося, – родился я, как я уже тебе говорил, в сельской местности, в поселке. Поселок наш небольшой, тысяч двенадцать-тринадцать населения, но при этом – районный центр. Когда понял я, что железнодорожником мне не стать, нацелился в медицинский. А для верности, родичи мои выхлопотали в районной больнице направление. В советские времена такое часто практиковалось. Дают выпускнику сельской школы направление от предприятия, поступает он в ВУЗ, практически минуя всякие там конкурсы, но по получении диплома обязан три года на родном, направившем его на обучение предприятии, отработать. Вернуть должок, так сказать. Ну, отучился я в меде, вернулся в родные пенаты, а там меня вместо ЦРБ запихнули в глухую деревню на окраине района участковым терапевтом. Тогда это так называлось.