По ту сторону тьмы

Кольцевой канал двадцатикилометровой длины, один из двух, опоясывавших город по окружности, некогда являвшейся городской окраиной, на самом деле был всего-навсего полым корневищем Древодома со срезанной верхней частью. Но на участке, к которому они приближались, верхушка срезана не была, и канал исчезал в темных недрах корня Древодома с небольшой холм величиной, покрывавшего дома и земли Штремской префектуры. Штремский туннель тянулся на пять километров. Лодка обычно преодолевала его не менее чем за время, которое большая часть людей — если они не спали и не занимались любовью — стремились выбраться из него.

Миц вновь повернулся к ней, со вздохом пожимая плечами.

— Ну, — произнес он, пытаясь придать голосу оттенок необходимого сожаления, — кажется, пора нам швартоваться и вылезать.

Шеррис сжала губы — эта ее гримаса была ему знакома, а, он знал, что-то означала, хотя он до сих пор так и не понял что именно. Это могла быть и досада, и простое согласие. Но все же внутри у него что-то по-весеннему запело. Может быть…

Она отхлебнула из бокала, хмуря брови. Он откинулся назад, постепенно расслабляясь, и скрестил руки на груди. Быстро поразмыслил: хочу ли я этого? Да. Но это — нарушение неписаного закона, которому негласно следовала вся команда: никакого секса между синхронейросвязистами. С членами других групп — да, с жителями военных поселений, в которых они проводили девяносто процентов времени — сколько угодно. Но не в самой группе. Слишком многим казалось, что это может повредить хрупкую нить взаимных предчувствий и реакций, возникавшую между членами команды при выполнении совместных боевых заданий.

Знаю, подумал он. И мне наплевать. Она командир — ей и решать. А я просто хочу ее.

И он расцепил руки, оглядываясь на вход в туннель. Лодка пошла в туннель, и тот стал замыкаться вокруг них, постепенно углубляясь и расширяясь. Миц снова посмотрел ей в глаза и сказал мягко и не слишком громко:

— Итак, что будем делать? Вылезем или двинемся дальше?

Она перевела свой взгляд на темноту туннеля впереди, затем обратно и вздохнула.

Она моя, подумал он. О небо, огради меня от ошибки!

— А тебе чего бы хотелось? — спросила она.

Он пожал плечами и поправил подушку.

— Ну, мне и здесь неплохо.

— Ты хочешь двинуться дальше?

Ее маска-зеркало поднялась, когда она откинула голову, точно бросая ему вызов. Он лишь опять пожал плечами. Она оглянулась на удаляющуюся толпу на берегу, на спорадические вспышки фейерверков над мерцающими огнями города.

— Не знаю.

Она вновь взглянула на него, и вдруг, превратившись в невыносимо заносчивую голтарскую аристократку, выпрямила спину, и величаво приказала:

— Уговори меня!

Он улыбнулся. Еще год назад все было бы иначе: он выразил бы свое негодование по поводу такого высокомерия, потом засмеялся бы и сказал: «Да нет, в туннеле будет скучновато. Давай лучше найдем остальных да повеселимся как следует (а сам втайне надеялся бы, что она захочет плыть дальше и что ей неприятны его слова насчет скуки)…», но теперь он стал чуть старше и намного опытнее, и он лучше узнал ее, и он мог почти с полной уверенностью сказать, что означает эта ее неожиданная «аристократическая» выходка.

И даже теперь, даже в эту секунду, когда он в волнении стоял на пороге того, чего желал более всего на свете, и знал, что это может привести к неожиданным и опасным переменам, опасным для него самого, для нее и для всех остальных, и знал, что и ей об этом известно, и ему было наплевать: ведь жизнь дается лишь однажды, так что надо на все сто использовать каждый подвернувшийся шанс на счастье — даже теперь у него нашлось время подумать: как все-таки мы повзрослели.

Ни одному из них еще не пошел и третий десяток, а ей — этому ошеломляюще прекрасному существу, сидящему перед ним, — всего-навсего девятнадцать. И все же прошедший год сделал их умудренными опытом стариками — дети превратились в циничных, беззаботных и бездомных, потрепанных войной ветеранов, вступающих в бой в кромешной тьме корабля, сражающихся в одиночестве в равнодушных глубинах пространства, танцующих смертельные танцы до последнего вздоха… и позабывших свои детские игры. Юная увлеченность всем и вся, полная и самозабвенная, сменилась столь же абсолютным равнодушием.

Уговорить тебя, подумал он.

— О'кей. — И он улыбнулся ей. — Пройдем этот туннель, и я обещаю, что скажу тебе, за что пил.

Она скорчила смешную гримаску, оттянув уголки рта вниз, так что напряглись сухожилия на шее. Такого он за ней еще не замечал. Он через силу улыбнулся опять, внезапно подумав — она же совсем девчонка.

— Даже не знаю. — Зеркальная маска упрямо смотрела и ждала. — Тогда и мне придется сказать тебе, за что я поднимала бокал…

Она подняла голову и взглянула ему в глаза, и Миц помнился: неужели можно бросать такие вот влекущие взглядом из-под маски? Он вновь откинулся в мягкий бархат подушек. Душа его что-то напевала. Туннель был уже рядом.