По волчьему следу

- Не должны бы. Хотя… птица такая, гадостная… вот кто придумал, что голубь – символ мира?

- Понятия не имею… красиво же.

- Ага.

Семечки были темными и скользкими. И наверное, сидеть вот так и грызть их было нарушением всех существующих норм этикета, но…

Солнце.

Яркое.

Голуби вот подвинулись ближе, в чем видится признак заговора. Зима рядом… и осознание, что для счастья надо не так и много.

- Хорошо, - сказала Зима, щурясь. – Люблю весну, когда еще не жарко. И осень тоже. Но пока дожди не начинаются. Когда дожди, то тоска и слякоть…

- Меланхолию навевают… зато стихи хорошо пишутся.

- У тебя?

- Да так… по отзывам.

- А ты? Пробовал?

- Меня учили, - Бекшеев признался. – Любой хорошо воспитанный молодой человек должен быть способен составить небольшое стихотворное поздравление. Или пожелание.

- Зачем?

- Обычно их записывают в альбомы девушкам. А альбомы хранят.

- И в старости перечитывают, - понимающе кивнула Зима.

- Отчего в старости? Можно просто… да и, сколь знаю, это уже не в моде.

- Значит, ты писал стихи.

- Пытался. Но оказалось, что к стихам у меня способностей еще меньше, чем к музыцированию. Причем странно так. Я способен составить слова, чтобы была рифма. Выдержать ритм. А получается ерунда полная. Главное, я чувствую, что ерунда, а почему – не объяснить. Это как… вот… погоди.

Бекшеев попытался вспомнить хоть что-то.

- Ты пунцовая, как роза. Раскраснелась от мороза. Я любуюсь здесь тобой…

- Забери меня домой? – предположила Зима. И не выдержав, рассмеялась. – Кого это ты так?

- Да… одну старую знакомую семьи… когда-то наши родители надеялись, что мы поженимся, но не вышло. Она на меня еще обиделась. И про домой не было! Там что-то другое… А. Я принес тебе гобой.

- Зачем?

- Что «зачем»?

- Гобой принес? Это… вообще что?

- Музыкальный инструмент такой. Но ведь рифмуется же идеально! Различие только в одной букве! А в первой строфе – в двух!

- Не обижайся, Бекшеев, но поэзия – это не твое.

- Не обижаюсь. Обычно мне говорили, что мне следует большее внимание уделить образному ряду… но твой вариант честнее. Да и давно уже не писал ничего, кроме отчетов.

Стоило сказать, и момент сломался. Нет, все вроде осталось то же, солнце, лавка и голуби вон, что суетились, норовя подобраться поближе. Некоторые обнаглели настолько, что топтались уже по ногам Бекшеева.

- Надо идти? – Зима сыпанула семечек в сторону, и вся голубиная стая поспешила к новому месту.

- Надо… документацию передавать. Вопросы еще будут. И к тебе, и ко мне… дальше не наша забота, но пока все сдадим.

Он поднялся и предложил руку.

- Не передумала?

- О чем?

- Переезжать?

- Не дождешься, - семечки полетели на голубиные спины. – Да и за тобой присмотрю… как-то оно спокойнее. Надо же найти ту падлу, которая Туржину на тебя заказ сделала.

У жандармерии было людно и суетно. И в этой суете выделялись двое. Женщина в старомодном костюме с юбкой ниже колен. И Тихоня.

- Хотите, я на вас вообще женюсь?!

- У меня дети!

- И отлично! У меня нет, а тут сразу вон, готовые…

- Да вы издеваетесь?!

- Чего это с ним? – поинтересовался Бекшеев.

- Погоди… сама не знаю, - Зима потянула за руку. – Не маячь, а то испортишь.

- Что?

- Разговор…

- Почему издеваюсь? Я наперед думаю. На эту… перспективу. Вот нас отправят, а вы останетесь… и чего? Вам в кладовщицы возвращаться, а мне, значит, в секретари?! – и столько тоски было в голосе Тихони, что Бекшеев с трудом сдержал улыбку. – Вы вон, с бумажками ловко так… раз и два, и почерк хороший. И на машинке умеете… я вам, если хотите, новую машинку куплю! Самую раскрасивую! Какую скажете…

- Послушайте, - она выдохнула. – Мне только сегодня сказали, что муж мой… что он умер. Понимаете?

- Сочувствую.

Вот над выражением сочувствия ему бы еще поработать. Как-то оно не слишком искренне получилось.

- Сказали, что… не выдержало сердце. И… его нашли. Его хотя бы нашли… - она запрокинула голову, сделав вдох. – И теперь мне надо его хоронить… когда тело отдадут. А когда это будет – никто сказать не может. И за что его хоронить, я тоже не знаю. А потом… потом надо как-то жить. Я ведь надеялась, что он вернется… и в кладовщицы меня уже не возьмут. Склады опечатаны. Там нашли что-то…

- Контрабанду, небось, - прокомментировала Зима. – Василька, как очухался, скоренько по линии жандармерии прижали. Теперь не выпустят…

- И у меня нет работы. И не будет уже, потому что слух пошел, что это я виновата! Я в жандармерии работала, и склады закрыли! А вы тоже уезжаете. А я не могу! У меня дети! Четверо!

- У моего отца двенадцать было. Я, да сестры, да приемные… велика проблема, дети.

- Для вас, может, и не велика!

Она не кричала, удивительным образом умудряясь сохранить спокойствие.

- Как нам жить дальше?!

- Обыкновенно. Я останусь. Помогу с телом там, с похоронами… после соберетесь и поедем.

- Куда?

- В Петербург. Документы оформим. Вам пенсия положена вроде как… точнее детям, но может, и вам. Я в документах не больно.

- Детям. Мне была бы положена, если бы муж на службе состоял.

- Вот, сами все и знаете…

- Думаете, её так просто выправить?