По воле ветра

– А помириться? – испуганно спросил лягушонок, и я немедленно успокоил его, погладив по голове.

– Да, конечно же! Всё у вас будет, не торопись.

Прислушиваясь к нашему разговору, милая лягушечка с нежной белоснежной шейкой, что выглядывала из-под яркого изумрудного сарафана, будто воротник сорочки, выбралась на берег и села рядом с лягушонком. Они и впрямь были очень красивой парой, что дало мне повод возмутиться:

– Эх, да как же ты мог… – начал было я, но бабочка, что неслучайно пролетала мимо, хлопнула меня по затылку легонько, предлагая прежде хорошенько подумать о своих проступках, нежели рассуждать о чужих.

День

Отражаясь в волнах листьев смородины, мелко дрожит омытый речной водой рассвет. Прошлый день канул, капнув прохладной слезой росы на землю. И, разбуженное им семя потянулось до треска во всех членах. Не открывая зелёных глаз, ощупало бледным пальчиком корешка округ себя: «Что там?», и только убедившись, что есть куда ступить, делает первый шаг.

Так – в душе.

Воображение мешает осознавать реальность, но пособляет познавать её, находить неведомое, ведёт в такие дебри, из которых нет выхода, подчас, ибо он никогда не нужен, если идёшь к верной тебе стороне.

Оса дразнит лягушку, пролетая близко мимо носа, взмывает на недоступную ей высоту, вынуждая ту на крайние меры. Раскачав упругий лист кувшинки, как батуд, лягушка взлетает и, добавив себе росту ровно на длину языка, салит2 обидчицу. Свалившись в воду вместе с нею, не задумывается ни о красоте движений, ни о том, что может стать поводом чьего-то веселия или сторонней немилости. Она взяла свою высотину3, а прочими не озабочена никак.

Виктории4 обрастают обстоятельствами намного позже их самих. Додумываются причастием непричастных, и многими сочувствующими, которые называют именно себя причиною чужого успеха. Ветшают победы и победители, в неустанном поиске новых умственных точек принадлежащих никому небес… А безучастные остаются на месте, как опустевший вдруг муравейник, в который только ступи, рассыпается в прах.

Утекающая водой жизнь, взбивает в пену обретаемую с годами осознанность, уловить которую ни неводом, не ладонью, но только взглядом, проводив в никуда.

Трепет крапивы выдаёт чьё-то присутствие, а река мерцает просочившимся сквозь прорехи ветвей закатом, будто горит… белым светом.

Ненависть

Ясным белым днём большое пышное облако напоролось на острый край перламутрового месяца, от чего образовалась приличная прореха, которую надо было бы заштопать, но кому это стоило поручить, не понимал никто. Казалось, именно он, виновник неприятности, должен помочь в столь высоком во всех смыслах, деле. Но месяц, по его собственным словам, совершенно не умел шить, и уронил бы иглу из рук сразу, возьмись он за это тонкое ремесло.

Вырезанный из большой морской раковины, он был хрупок на вид, но самый его уголок, заусенец створки, оказывался причиной разного рода обид и неудовольствий для окружающих, которых он часто даже не замечал. Ни тех, не других. И вроде бы не от пробелов в воспитании, не от отсутствия внешних очертаний поведения в обществе. Просто-напросто он был чуточку… немного… слегка подслеповат. Чётко видимое другими, представлялось ему в отчасти размытом, смазанном образе. Приметными оказывались лишь наиболее выдающиеся линии, а полутона, как бы ни были хороши и харАктерны, таяли втуне5 его относительного недомогания, которого, в силу укоренившейся уже привычки, он не умел распознать. Рождённый с этим недостатком, разглядеть не трудился. Очков же не носил по причине невозможности отыскать достойной его оправы, а пенсне, в виду крайней своей неуклюжести, обронил бы в первый же после обретения день, так он говорил.

– Вот, всем хорош, а то, что близорук и неловок, не беда. Извинить и без повода – радость, а тут… – говорили про него.

Только казалось иногда, будто, используя привычку, месяц держится вполоборота, чаще профилем смотрит, и редко – анфас6. Рекомендует себя в приятном, извиняющим все пороки, ракУрсе7. Но почто, часто неспособный глядеть прямо в глаза, без стеснения подсматривает под подол океану, тревожит его по два раза на дню, а уж если заметит в ночи чьи-то, обращённые к себе, обезображенные болью черты лица, – изведёт без сожаления, обнаруживая невозмутимость, да присущее равнодушным натурам высокомерие и холодность.

А, если что, хлестнёт с нарочитой досадой:

– Не я его обижал, он обиделся сам!

И, – летят по небу разорванные в клочья облака, и бьются на неровные осколки сердца. Сами собой.

– Стоит ли он израсходованного на него сочувствия?

– Ну… а как?! Жалеем-то мы из любви к себе, а вот ненавидим…

Не бывает истраченного попусту сострадания, лишь ненависть напрасна одна.

Мимолётное I

Всё утро, обсуждая что-то, переговариваются друг с другом лягушка и ласточка. Оказалось, что одна разумеет по-лягушачьи, а другая поёт, как птица, не запинаясь, с листа. И ведь смогли же о своём договориться: о том, что сперва ласточка гонит на лягушку слепня, после уж – лягушка загораживает ему дорогу, чтобы птица успела ухватиться за крыло.