По волнам жизни. Том 2

С теми же чиновниками, которые считались моими приверженцами, Восленский сводил счеты. Первым поплатился Гофман. Внезапно в холодное время года Восленский приказал ему работать ежедневно по три часа, приводя в порядок архив, в чем никакой спешности не было. Гофману приходилось сидеть в явно вредном зимою для работы сыром подвальном помещении. При этом Восленский запретил сторожам помогать секретарю при переноске больших тяжестей или по вытиранию многолетней пыли в помещении.

— Пусть все делает сам!

Мы смеялись, называли это ссылкой в каторжные работы. Иногда подходили с улицы к маленькому окошечку, в которое проникал свет в подвал, и беседовали с «несчастненьким каторжником».

Но Гофман не падал духом, и на каторге занимался часто своими делами или просто читал роман. А так как Восленский иногда подкрадывался, чтобы внезапно проверить, чем занимается Гофман, то последний устроил сложную акустическую сигнализацию, заблаговременно предупреждавшую о приходе Восленского.

Затем настала моя очередь. В верхнем этаже надо мной лопнула канализационная труба. Зловонная жидкость стала широко разливаться, и в трех комнатах моей квартиры стало невозможно жить. Восленский категорически запретил производить ремонт. Пришлось половину квартиры очистить и запереть на ключ.

Всего этого супругам Восленским казалось мало. Великим постом 1913 года он сам поехал в Петербург. Его приверженцы говорили, что он поехал настаивать о моем переводе «для пользы службы», в качестве компенсации за удаление Лека.

Через неделю он возвратился с невеселым лицом. Из кругов, к нему близких, передавали:

— Управляющий съездил в Петербург неудачно!

В апреле праздновалось столетие Государственного банка. В программе стоял торжественный обед на казенный счет. Я ожидал, что, когда перепьются, будут скандалы между двумя партиями. Действительно, на обеде очень быстро стали упиваться водкой. Опьянел и Восленский.

После первого же блюда я встал и ушел домой. Понемногу поуходили и придерживавшиеся меня.

Опьяневший Восленский сначала все говорил речи о том, что в банке все они — мелкие чиновники, а без них начальство ничего сделать не может. Что было потом, об этом и не рассказывалось: более или менее нейтральные только головой качали…

Заключение

Вся эта напряженная обстановка, длившаяся десять месяцев, в конце истрепала мне нервы, и я заболел нервным ударом.

Продолжать службу в таких условиях смысла не было. Мое «временное» пребывание контролером зависело от того, когда управляющий отделением удостоверит, что я готов к занятию должности управляющего. Но какого же отзыва можно было ждать от Восленского… Всякое дальнейшее пребывание здесь только служило мне во вред.

Поэтому мы с женой решили уезжать из Мурома — все равно куда, хотя бы с выходом в отставку. Но так продолжать — значило бы довести себя до настоящего удара, от которого уж не оправишься.

Я написал в Петербург, приложив медицинское свидетельство, что продолжать службу с Восленским не могу, а потому прошу перевести меня, куда будет угодно.

Шаховской рассказывал, что Коншин положил на моем рапорте резолюцию:

— Надо их развести!

Пока что мы стали ликвидировать свои муромские дела и распродавать имущество. Чего не продали сами, оставили ликвидировать Гофманам.

С Восленским расстались более чем сухо. Но с Муромом расстались с величайшим удовольствием.

Нас провожали знакомые и сослуживцы, понаносившие вороха цветов и конфект, — я уезжал со старшей дочерью Людмилой. В результате вышел анекдот.

Пассажиры в вагоне сочли это за проводы молодоженов и жалели мою дочь:

— Такая молодая, а муж — уже пожилой!

Мы устроились с дочерью недурно в купе, но ночью стали вторгаться пассажиры. Не хотелось расставаться с комфортом.

— Давай, — говорю дочери, — притворимся, будто ты — сумасшедшая, а я тебя сопровождаю.

— Идет!

— Господа, вам уступить диван? Пожалуйста, но только я предупреждаю, что там лежит душевнобольная, а я ее сопровождаю.

Пассажиры шарахаются в сторону. Но одна пара уселась прочно.

— Это ничего! — заявляет мужчина.

— Как угодно! Мое дело вас предупредить. Буйные припадки начинаются у нее к рассвету.

Уселись, едем. Молодая дама все косится на дочь. Слышу шепот:

— Володя, давай лучше прейдем.

— Ну, чего ты?

— Нет, уйдем. Я не могу!

Мы снова одни. Но по вагону распространилось:

— Сумасшедшую везут! Такая еще молодая…

Выспались отлично. Утром в Москве, в уборной, пассажиры шарахались от дочери, видя ее на свободе. Но нам было весело, — ведь расстались с Муромом. Теперь — в Петербург.

Коншин говорит:

— Я вас хочу перевести в Тверь. Там управляющий — такой хороший степенный хохол, Токарский. С ним вам будет служиться хорошо!

— Спасибо! Согласен.

В Муромском отделении этот перевод, являвшийся все же некоторым повышением, вызвал разговоры:

— В таком случае и Восленскому надо дать повышение.

После нескольких месяцев моей новой службы в Твери Токарский получил от Восленского письмо:

— Какие у вас отношения со Стратоновым? Впрочем, и спрашивать нечего: конечно, скандалы с ним уже происходят.

И он выворачивает целый ворох инсинуаций.