По Восточному Саяну

На этом сказка оборвалась, и снова задымились трубки эвенков.

-- А где та вершина, на которой Чудо-зверь раздавал страх? -- спросил я рассказчика.

-- Вершину, -- ответил старик Афанасий, -- ты завтра увидишь; только к себе она никого не пускает, ее крутые скалы скользки и недоступны, там постоянно дует ветер. А где было озеро, туда смотреть страшно: там нет дна и света.

Рано утром, как только блеснул первый луч солнца, я уже стоял на одном из высоких пиков Диерского гольца и любовался поистине изумительной картиной. Только красота этого чарующего хаоса с цирками, высокими пиками и глубокими кратерами помогла людям создать поэтическую сказку.

Я долго любовался гольцом, и мне казалось, что в глубине бездны виден тот сказочный водоем, где жил Чудо-зверь тайги, только все уже разрушено временем и утонуло в царящей вокруг тишине. Мне казалось, что видны и те каменные ступеньки, по которым звери поднимались за новым законом, только они теперь прикрыты толстым слоем мха.

Как бы оберегая тайну, голец нахмурился и на моих глазах окружил себя туманом. Только пик, на котором я стоял, был ярко освещен солнцем.

День прошел, а к ночи Диер грозно хлестнул на нас бураном как бы за то, что мы познали его тайну.

В ДЕНЬ ПЕРВОГО МАЯ

Ночной костер. Алексей прокараулил тесто. Походная баня. Левка и Черня ведут нас к медведю. Самбуев за букварем. Вода в Кизире начала мутнеть.

Живописную группу представляла наша экспедиция, расположившаяся вокруг костра, на котором доваривались остатки медвежьего мяса. Отблеск огня поочередно освещал товарищей: то ярким светом зальет фигуру Пугачева, сидящего рядом со мной за картой, то трепетным блеском озарит лицо Кудрявцева. Облокотившись, он с любопытством следил, как повар Алексей закутывал в телогрейку ведро со сдобным тестом. На противоположной стороне костра Днепровский и Лебедев рылись в своих рюкзаках, доставая разные свертки и узелки. Возле них примостился Самбуев: поджав под себя ноги, он сосредоточенно закручивал цыгарку. А когда пламя костра поднималось высоко, я видел в отдалении под кедром Павла Назаровича. Он не любил лагерного шума, всегда устраивался отдельно и у маленького огня жил со своими думами, привычками и неизменным кисетом. Теперь он, разложив домотканные штаны, латал их.

-- Эх, братцы, и куличи же будут! -- нарушил молчание Алексей. -- К восьми часам чтобы печь была сделана и хорошо протоплена, Тимофей Александрович! -- обратился он к Курганову.

-- За печью дело не станет, только боюсь -- зря ты это, Алеша, затеваешь, -- ответил тот.

-- Теперь я стал Алеша. Раздобрились, куличей захотели! Ты вот понюхай, а потом говори, зря или нет. -- Он развернул телогрейку, подсунул Курсинову ведро с пухлым тестом.

Курсинов громко потянул носом и комично пожевал пустым ртом.

-- Ничего не скажешь, тесто ароматное. Только как ты управишься с ним, ведь оно уже подходит?

-- Не бойся, Тимофей Александрович, все будет сделано. В палатке у меня кровать, я поставлю ведро с тестом повыше, возьму книжку, буду читать да помешивать.

Алексей, прищелкнув языком, бережно поднял завернутое ведро и скрылся со своей ношей в палатке.

Ночь, весенняя, холодная, да немая тишь повисли над нами. Все ярче и сильнее разгорался костер. Все выше поднималось огненное пламя, отгоняя от нас мрак. Люди подсели ближе к Лебедеву; только те, кто был занят починкой одежды, оставались на местах. Кирилл продолжал копаться в рюкзаке. Он достал белье, бритву, сумочку с иголками, нитками и шилом и все это отложил в сторону. Затем вытащил сверток. Мы насторожились. Пакетик небольшого размера был завернут в расшитый носовой платок.

Кирилл медленно развернул платок, аккуратно расстелил газету и бросил на бумагу пачку фотокарточек. Воцарилось молчание. Потом карточки пошли по рукам. Все с затаенным любопытством рассматривали снимки.

Тогда и Кудрявцев вынул из внутреннего кармана бумажный сверток и показал нам снимки жены, сестры, а сам долго держал в руках карточку младшей дочурки. Полез в карман и Днепровский, а за ним зашевелились остальные. Всем были дороги воспоминания о родных, близких, любимых.

-- А ведь это, Кирилл, твоя Маша? -- показывая пожелтевшую карточку, спросил Курсинов. -- Видать, давно она с тобой, совсем рисунок стерся.

Лебедев кивнул головой.

Взволнованные воспоминаниями, все сидели молча, освещенные ярким пламенем костра.

Велика власть воспоминаний над человеком, когда он на долгое время лишен общения с культурным миром. Горы и тайга в этом случае как-то особенно располагают к раздумью. Стоит на одну минуту забыться, как в памяти восстает, одно за другим, прошлое, то несвязными отрывками, смешанными, ненужными, давно забытыми, то ясными, как сегодняшний день, и тогда непонятное прежде становится понятным, чужое -- близким, черное -- розовым.