По законам Дикого поля

Неодолимую тоску молоденькой девушки заметила жена одного из сартов. Сердобольная женщина угостила ее незнакомыми сушеными плодами – кишмишем[52] и урюком[53]. Она что-то говорила на непонятном наречии.

Мотя поняла только слово урюк. Плоды оказались сахарной сладости, но сейчас и они не ободрили. Однако поэтическая натура молодицы взяла свое. Тоненький приглушенный голосок напевал тут же сочиненную песню:

«Бедная птичка в клетке сидит,
Сладкие зерна горько клюет,
Трется, бьется по сторонам,
Ищет свободы своим крылам…»

Мотя подсела к сестрам и в очередной раз стала уговаривать старших бежать:

– Агафья, Пелагия, бежим этой ноченькой. Из-за песков сыпучих уж не вернуться нам в родные кровы.

– Что ты, – шикнула на нее Пелагия. – Куда бежать. Мы и дорог не знаем. Еще в лесу схорониться можно, а здесь… Догонят, убьют.

– Жизнь у нас теперь такая, что и кошке поклонишься в ножки, – Агафья тоже смирилась с судьбой. – Может, еще обвыкнемся. И там ведь живут.

Мотя поняла, что не убедит сестер на побег и расплакалась навзрыд. Она убежала на другую сторону лощины и весь день тихо просидела одна. Смотрела на закатное солнце, туда, где остался родной дом. Выплакавшись на ветреном закате, Мотя вернулась к юртам. Притихшая, но с сухими красными глазами, выражавшими непоколебимую решимость. Старшие сестры почувствовали перемену в ней. Испугались.

– Что ты удумала? – спросила Агафья.

– Агашенька, Пелагеюшка, не могу здесь оставаться. Наплакалась досытичка. Пора на волюшку погулять. Умру с тоски, если мамушку не увижу.

Ночью ветер надул бурю. Разразилась ужасная гроза. Непроглядную черноту неба раскалывали молнии, на короткий миг озаряя темные тучи. Ливень обрушился на землю. Сильнейшие порывы ветра сотрясали юрты, на открытом месте человека валили с ног.

Сарты и невольники стреножили коней и попрятались в юрты.

– Пора, – сказала Мотя и поцеловала сестер. – Прощайте, милые Агашенька и Пелагеюшка. Прощайте.

Пелагея украдкой протянула ей кусок сушеного мяса и маленькую лепешку, испеченную на углях:

– Возьми. Если дойдешь, попроси матушку и тятю помолиться за нас.

Всю ночь Мотя бежала по черной степи, против ветра, хлеставшего благотворным дождем. Спотыкалась, падала и снова вставала. Выбившись из сил, она на несколько мгновений останавливалась, тяжело дыша, и дальше бежала в неизвестность.

К полуночи дождь прекратился. К рассветным сумеркам утих и ветер. Мотя в изнеможении опустилась на мокрую траву. Для нее самое опасное оставалось впереди. Она оказалась между жизнью и смертью в открытой степи.

19

Два всадника ходко двигались по степи вдоль камышей пересохшего озерца. Один в киргизской шапке, сшитой из клинышков, другой в округлой войлочной шляпе. К седлам приторочены небольшие кожаные мешки с припасами, арканы. У обоих длинноствольные ружья. Только у одного в чехле прикладом кверху, а у другого лежало поперек седла на бедрах, готовое в один миг вступить в бой. У каждого на короткой привязи-заводи бежала вторая свободная заводная лошадь.

Впереди ровная, как огромный стол, степь. Только небольшие курганы-могильники, насыпанные давно исчезнувшими народами, служили ориентирами.

Взору привольно. Селенья здесь угадывались верст за пятьдесят-шестьдесят. «Что-то синеет впереди», – говорили казаки. И впрямь, едешь – что-то синеет, синеет, и наконец видны станицы, избы русичей или юрты кочевников. Тут трудно укрыться от зоркого глаза.

Всадники вспугивали табунки тарпанов и сайгаков, не обращали внимания на дроф. По степной традиции Вожа и Ерали временами пускали скакунов с шага и размеренного бега в галоп. Будто давая коням на размеренном беге отдых. Временами они меняли коней, передние становились заводными и бежали сзади налегке. Вожа берег Тополя и ехал больше на вороном жеребце.

Даже неискушенный взгляд мог почувствовать во всадниках великолепных наездников. Киргизы и калмыки в ратном деле и владении оружием уступали русичам и башкирам, более крупным физически и стойким по характеру. Но ни в одной части света не родилось более ловких и выносливых наездников.

Жизнь приучала кочевника к лошади с самого рождения. Они и землю, степь родную, впервые увидели из седла, придерживаемые матерью во время очередной кочевки. Вцепившись смуглыми ручонками в уздечку, они начинали ездить верхом раньше, чем ходить. У матери на руках много малышей, и старшим приходилось передвигаться самостоятельно. Игры и ссоры… все верхом. Это частенько помогало им в дальнейшем.

Русские звероловы-промышленники, казаки, а за ними и переселенцы Дикого поля, подобно кочевникам, усвоили значимость коня на безлесых просторах. Не только табунщики, но даже крестьяне старались отобрать, вывести и вырастить скакунов, которые не подведут. И немало преуспели в том. Появились первые конные заводы, которых становилось все больше.