По законам Дикого Запада

— Н-да, не жилец, — Арлин опустил приклад на пол, и скрестив руки, оперся на стволы «Уитни». Дурацкая привычка, между прочим. Ведь стоит случайно задеть взведенные курки, и верхняя половина Майка Арлина с грохотом воспарит в небеса, объятая дымом и пламенем. — Питер, твоя работа?

Уитмор шагнул вперед и чуть наклонившись, внимательно осмотрел рану. Затем с важным видом кивнул головой.

— Так и знал, садист чертов, — с улыбкой произнес Майк. — Парню сейчас дьявольски больно.

Уитмор безразлично пожал плечами, не считая нужным отвечать на это абсурдное обвинение.

Кваху

Кваху действительно было дьявольски больно. Раненая нога прослужила ему еще несколько мгновений, ровно столько, чтобы заползти в спасительный полумрак банковского зала и сжавшись в комок, схорониться за тяжелым деревянным креслом. Теперь же она горела, словно Вендиго[2] попеременно погружал ее то в бурлящее изначальное пламя, то в обжигающий лед горных вершин. Прикрыв глаза, Кваху почти видел его. Высокая, похожая на скелет фигура в одной лишь набедренной повязке, склонилась над ним, сжимая костлявыми пальцами покалеченную конечность. Обтянутое желтой кожей лицо кривило рот в безгубой улыбке, а в пустых глазницах плескалась абсолютная тьма. Кваху умирал.

Воспоминания окружили его плотной стеной, отгораживая от боли и страшной костлявой фигуры в накидке из волчьих шкур, от пронзительного могильного холода и страха. Кваху улыбнулся. Вот он, трехлетний карапуз, неуклюже гоняется за пестрой, порхающей над самой головой бабочкой. Трава щекочет босые ступни, жесткие прямые волосы липнут к вспотевшему от усилий лбу. Маленькая ножка цепляет торчащий из земли корень, и Кваху с хохотом валится на мягкий зеленый ковер. Словно огорчившись потерей товарища, бабочка делает над смеющимся малышом небольшой круг, а потом исчезает вдали, сверкнув напоследок ярко-красными крыльями. Вот Кваху-подросток возвращается со своей первой охоты. Ноги гудят от усталости, глаза заливает пот, но плечо приятно оттягивают тушки трех больших кроликов. Он входит в вигвам с добычей, как настоящий мужчина. Отца нет, но мать улыбается нежно и гордо, когда он кладет у ее ног свою добычу. А вот он сидит рядом с дедом на большом, округлом, торчащем из земли валуне. Маленький костерок тихо потрескивает у их ног. Танцующие по раскаленным углям язычки пламени бросают оранжевые отблески на их лица. Теплая ночь словно легким покрывалом окутывает Кваху, едва заметный ветерок шевелит длинные, черные как вороново крыло, волосы. Валун еще хранит дневное тепло, приятно согревая лежащие на шероховатой поверхности ладони. Дед и внук смотрят в звездное небо. Дед что-то тихо говорит Кваху, протягивая ему тонкий кожаный ремешок с висящим на нем камнем. Удивительно, но камень, кажется, светится. Светится изнутри, словно маленькая, живая искорка. Кваху не слышит слов, но радостно улыбается, глядя в мудрое морщинистое лицо деда.

Вдруг, словно порыв ледяного ветра врывается в пестрый хоровод воспоминаний. Краски стремительно выцветают, превращая живые, радостные картинки в пугающие серые наброски. Кваху видит самого себя, склонившегося над лежащим на сухой пыльной земле человеком. Рядом, в окружении старых сорочек, валяется потертый разломанный чемодан. Лицо человека посерело от страха, пот крупными каплями выступил на морщинистом лбу и давно небритых щеках. Губы человека шевелятся, но Кваху не слышит ни звука. Зато тот, другой, присевший над лежащим, слышит все. Он яростно трясет головой, его рот раскрывается в крике. Затем, другой Кваху выхватывает из-за пояса длинный изогнутый нож и медленно погружает в грудь лежащего перед ним человека. Черно-белые воспоминания сменяют друг друга со скоростью летящих по ветру листьев. И на них тот другой Кваху насилует, грабит, убивает. Насилует, грабит, убивает. Убивает. Воспоминания блекнут, становятся все прозрачней, а сквозь них видна высокая костлявая фигура, уже в накидке из волчьих шкур. Безгубый рот все так же щерит острые желтые зубы в издевательской улыбке. «Ты мой, ты мой, ты мой!», — говорит эта улыбка.

Тот, настоящий Кваху, что сидит на полу в луже собственной крови, безмолвно кричит от ужаса. Ослабевшее, истерзанное тело едва ли способно пошевелиться, но сознание ясно, как никогда. Он знает. Знает, как только костлявая рука стоящего перед ним демона коснется его груди, он умрет. Умрет, но не освободится, а будет вечно страдать на ледяных просторах, где нет ничего, кроме снега и покрытых инеем, острых, как волчьи клыки, скал.