По запутанному следу: Повести и рассказы о сотрудниках уголовного розыска

Явич все более и более нервничал. Он курил одну папиросу за другой. Когда пепельница заполнилась окурками, Эрлих высыпал их в стоявшую под столом корзину и спросил:

— Так что вы можете на все это ответить, Явич?

— Как недоучившийся юрист или как обвиняемый?

Тон Явича настораживал — в нем был вызов.

— Не понимаю вас, — сказал Эрлих.

— В таком случае любезность за любезность. Как недоучившийся юрист я крайне вам благодарен за прочитанную лекцию…

— А как подозреваемый?

— Как подозреваемый… Готов отдать вам должное, но Васильев все-таки допрашивал меня талантливей…

— Какой Васильев?

— Не изволили знать? Обаятельный человек. Ротмистр. Из Санкт-Петёрбургского жандармского управления, — срывающимся голосом сказал Явич.

Обращенная ко мне щека Эрлиха побелела. Но он умел сдерживаться и даже улыбнулся.

— А вы веселый человек, Явич…

— Только в приятном для меня обществе…

— Ну что ж, пока, — Эрлих подчеркнул слово «пока», — пока вы свободны. Не смею задерживать. А впрочем… — Он повернулся ко мне: — У вас не будет вопросов к подозреваемому, Александр Семенович?

У меня был только один вопрос, но он не имел прямого отношения к делу о покушении.

— Нет, не будет.

Когда Явич-Юрченко вышел из кабинета, Эрлих спрятал папку в сейф.

— Ну, что скажете, Август Иванович?

— Я еще раз прошу вас, Александр Семенович, подумать относительно ареста подозреваемого.

— Это моя привычка.

— Что? — не понял Эрлих.

— Думать, — объяснил я. — И я привык придерживаться ее даже тогда, когда меня об этом не просят.

Теперь Эрлих улыбнулся:

— Значит, вы подумаете?

— Обязательно, — сказал я.

8

«Горелое дело» по-прежнему числилось за Эрлихом. Но теперь над ним работал и я. Это, конечно, был не самый лучший выход из положения, потому что «горелое дело» являлось одним из нескольких десятков дел, за которые я отвечал как руководитель отделения.

Итак, два человека, ведущих расследование одного дела.

В положении каждого из них — свои плюсы и минусы. Существенным, хотя и временным, преимуществом Эрлиха являлось то, что он непосредственно, а не по бумагам знал людей, каким-либо образом приобщенных к событиям той ночи. Мне же предстояло с ними только познакомиться. Но диалектика всегда остается диалектикой. И преимущество Эрлиха являлось одновременно и его слабой стороной. Дело в том, что вопроса «Кто совершил преступление?» для него не существовало, вернее, уже не существовало. Он на него ответил месяц назад и теперь лишь обосновывал бесспорную, по его мнению, точку зрения. Он не сомневался в виновности Явича. По существу, его работа сводилась лишь к тому, чтобы сделать убеждение Эрлиха убеждением Белецкого, Сухорукова и суда, придать ему, если так можно выразиться, наглядность и юридическую завершенность.

Само собой понятно, что такой подход связывал его по рукам и ногам. Меня же ничто не связывало. Версия Эрлиха, кстати говоря, достаточно убедительная, рассматривалась мною лишь как одна из возможных. А таких оказалось несколько. Причем одна из них основывалась на клочке бумаги, неизвестно как оказавшемся в документах Шамрая. Ни Русинов, ни Эрлих не уделили ему внимания. Возможно, он действительно его не заслуживал и оказался среди подброшенных бумаг совершенно случайно, например по небрежности сотрудника стола находок. От подобных случайностей никто не застрахован. Правильно. Но… Маленькое «но», совсем маленькое. И тем не менее закрывать на него глаза не следует, уважаемые товарищи. Кто из вас доказал, что неприметный клочок бумаги — случайность?

Кто может гарантировать, что клочок бумаги с двумя строчками раешника — не улика или хотя бы намек на то, что произошло на даче Шамрая?

Если будет установлено, что он не связан с покушением на Шамрая, тем лучше. Количество возможных версий уменьшается, а это уже шаг вперед.

Каким же образом он мог попасть в подброшенные документы? Чтобы ответить на этот вопрос, надо было предварительно разобраться в двух других: что это за раешник и каково его происхождение?

Безусловно, строчки стихов имели непосредственное отношение к блатной поэзии. Но к какой именно? Блатная поэзия достаточно многообразна. В ней имеются свои «школы» и «направления».

«Поэтическая» школа Соловецких лагерей и по тематике, и по образам отличалась от Лефортовской, а та, в свою очередь, мало чем напоминала Одесскую или Ростовскую. У соцвредов[6] которых называли на Соловках «леопардами», были свои частушки и романсы, у «ошпанелой интеллигенции» — свои.