По запутанному следу: Повести и рассказы о сотрудниках уголовного розыска

— Да, здесь какая-то неувязка, — признал Эрлих.

— Вот именно: неувязка. И такая же неувязка вышла с фотографиями.

— Фотографиями?

— Ну да, фотографиями. Зачем Явич содрал с документов фотографии своего врага? Хулиганство?

— Не думаю, — с присвистом сказал Эрлих.

— Вот и я не думаю, чтобы это было хулиганством…

А зачем тогда? Для фотоальбома? Тоже сомнительно… Что он с ними потом сделал?

— Я постараюсь уточнить.

— Пожалуйста, Август Иванович. Это очень любопытный вопрос. И заодно узнайте у Явича, почему он решил бросить в почтовый ящик материалы для доклада и эти блатные вирши…

С каждой моей фразой хладнокровие Эрлиха подвергалось все большим испытаниям, а список вопросов непрерывно удлинялся… Когда мы добрались то ли до двадцать восьмого, то ли до двадцать девятого пункта, Галя сообщила, что Явич доставлен. В ту же минуту зазвонил телефон, меня срочно вызывал Сухоруков.

— Прикажете подождать? — спросил Эрлих.

— Пожалуй, ждать не стоит. Начните допрос без меня, а я подойду, как только освобожусь.

Но когда я вернулся от Сухорукова, допрос Явича уже был закончен…

18

В большом кабинете Сухорукова было холодно и неуютно. Стоял густой, никогда до конца не выветривавшийся запах табачного дыма. Им был пропитан воздух, тяжелые шторы на окнах, обивка кресел, дивана, сукно стола, ковер. Казалось, дымом пахнут и проникающий в комнату сквозь открытую форточку морозный воздух и сам хозяин кабинета с никотинно-желтым лицом, изрезанным морщинами.

— Можно?

Сухоруков поднял глаза от стола, на котором были разложены бумаги, пригладил ладонью и без того аккуратно зачесанные назад волосы.

— Входи.

Под тяжелым взглядом Сухорукова я прошел к столу.

— Здравствуй.

Сухоруков приподнялся, протянул через стол сухощавую холодную руку и снова опустился во вращающееся кресло. Это кресло — предмет зависти Алеши Поповича — появилось здесь недавно, в канун Нового года. Очень современное кресло. Начальник АХО, «вырвавший вместе с мясом» пять таких кресел, ходил именинником.

— Садись.

— Все вращаешься?

— А что поделаешь? Верчусь, — сказал Сухоруков. — Если завидуешь, могу подарить. Говорят, кругозор расширяет. До трехсот шестидесяти градусов… Прикрыть форточку?

— Не стоит.

— Тебя, кажется, поздравить можно? — спросил Виктор, постукивая по столу спичечным коробком. — Эрлих докладывал мне, что Явич признался.

Значит, Эрлих в первую очередь сообщил о своих успехах не мне, а Сухорукову. Естественно, здесь он мог скорее найти поддержку. Теперь мне была ясна цель этого неожиданного вызова. Виктор выжидательно смотрел на меня.

— Да. Я только сейчас прочитал протокол.

— Вот и хорошо, — сказал Сухоруков. — Я уже хотел передать дело в другое отделение. На этом настаивало руководство управления. А то ты и расследование затянул, и глупостей наделал. Шамрай целый скандал устроил. И он прав. Надо было, не мудрствуя лукаво, Явича сразу брать… Ты в какую тюрьму его пристроил?

— Явича?

— Не меня же.

— Он не арестован.

— Не арестован?

Сухоруков медленно рассчитанным движением положил в карман галифе коробок спичек. Смотря куда-то в сторону, спросил:

— Почему не арестован?

— Не за что.

Он вновь достал спички, повертел их в пальцах, продолжая смотреть мимо меня, повторил:

— Почему не арестован?

— Потому что липа… Признание липовое.

— Та-ак…

Щелчком пальцев Сухоруков выбил из пачки папиросу, на лету поймал ее, закурил. Лицо его стало тяжелым, невыразительным, сузились под набрякшими веками глаза. Сильно Виктор постарел за последние годы, очень сильно. Да и достается ему порядком. Недаром кто-то сказал, что работник уголовного розыска за год проживает десять лет. А с 1917 года прошло уже семнадцать. Но сто семьдесят, пожалуй, многовато…

Лицо Сухорукова скрылось за пеленой папиросного дыма, и голос его тоже казался дымным, зыбким.

— Липа, говоришь?

— Липа.

Дым стоял. Сухоруков закурил новую папиросу, помолчал, словно прислушиваясь к чему-то внутри себя, спросил:

— Какие у тебя данные, что признание получено насильственным путем?

Вопрос был задан ровным, спокойным тоном, пожалуй, даже слишком спокойным. И это настораживало.

— Явич сделал такое заявление? Кому? Тебе? Эрлиху? Русинову?

— Нет.

— Что — нет?

— Явич никаких заявлений не делал.

— Ни письменных, ни устных?

— Ни письменных, ни устных.

— Значит, не делал, — тем же неестественно ровным голосом подвел черту Сухоруков и утвердительно сказал: — Следовательно, никаких компрометирующих Эрлиха заявлений не поступало?

— Нет.

Его лицо вновь растворилось в пелене папиросного дыма. Следующий вопрос уже прозвучал жестко, с напором:

— Почему же ты сомневаешься в том, что признание получено законными методами?

— В этом-то я как раз не сомневаюсь…

— Ну, если в этом не сомневаешься, то оформляй ордер на арест.

— Видишь ли…

— Нет, я ничего не вижу.

— Я тебе хочу объяснить суть вопроса.

— Она мне ясна, поэтому я тебя и спрашиваю, почему ты не берешь Явича под стражу?

— Потому что для этого нет пока оснований.