По живому следу

Потом велел он Щербинину свету добавить (тот каким-то рубильником щелкнул — действительно светло-светло стало), а сам наверх сходил, видеокамеру принес. Я, связанный, на полу корчусь, а он это дело на пленку снимает. А потом велел Щербинину штаны с меня стащить. Тот сначала не хотел, но Авербух пообещал, что будет его со спины снимать. Когда Щербинин надо мной наклонился, я закричал, так он мне опять тряпку в рот запихивать стал. Авербух, гад, все снимал, я видел. Только Мотя вдруг меня за руку схватил и рычит:

— Останови камеру. Смотри.

И на татуировку мою показывает. Авербух плечами пожал:

— Ну и что?

— Примета особая. Мало ли кто потом увидит. Стирай все, на фиг.

— Ты совсем обалдел! Лицо же его снимаем. Что уж там о наколке говорить! Да и не видно ее будет на пленке.

— Стирай, говорю!

— Очкуешь ты! И ведь всю дорогу так!

— Стирай, сука!

Мотя от меня отошел, к корешу своему подступает. Щербинин стоит и вроде не вмешивается. Авербух шаг назад сделал, сплюнул:

— Да черт с тобой, сейчас сотру. И правда — не до съемок. Пойдем наверх, выпьем для успокоения нервов. Да не трясись. Вот уже стираю.

И поднялись они по лестнице, меня одного оставили. Первый раз за несколько лет я Витьку Семенова добром вспомнил. Пригодилась мне наколочка. Ну, думаю, и гады! Тряпку изо рта выплюнул (Мотя ее недалеко засунуть успел), и опять стошнило меня, казалось, что кишки внутри переворачиваются.

…Прожил я на этой даче несколько дней. И не все время в подвале. Вот как дело было.

В тот день, когда привезли меня, Щербинин ко мне в подвал спустился (через час примерно после того, как они выпивать пошли), развязал. И про то, что я тряпку изо рта выплюнул, ничего не сказал. Оно и понятно: из подвала кричи не кричи, никто не услышит. Я и не кричал. Соображал только — как быть теперь. К вечеру мне Авербух поесть принес.

Так и пошло. Кормили они меня раз или два в день. Иногда вообще ничего не приносили, не заходили даже. Наверное — в город уезжали. Но я не возникал, заговаривать с ними стал: показывал, что оклемался уже, но бежать не собираюсь, понимаю, что бесполезно. Через два дня разрешил мне Авербух на веранду выйти, типа воздухом подышать. Рядом со мной стоял — а как же! Следил, чтобы я не дернул с дачи. А я ничего: дышу воздухом, и все. Потом второй раз так было, третий… За мной вроде бы по-слабже следить стали. А все равно не понятно, чем это дело кончилось бы. Не век же они меня на этой даче сторожили бы.

Но как-то выводит меня Авербух из подвала наверх, на стул усаживает и объясняет, что в город меня снова повезут, на старую квартиру. Я испугался: ну вот, думаю, и решились. Завезут куда-нибудь подальше и прикончат. Видно, по лицу моему этот прыщ понял, о чем я думаю, и зло сощурился.

— Не дрейфь. Никто тебя не тронет. Пока слушаться будешь. Заказ у нас срочный. Поможешь.

— В смысле? — спрашиваю.

— Не суйся не в свое дело. Да еще раньше времени.

А потом усмехнулся:

— Девочек любишь? Имеешь шанс попробовать.

Я промолчал, а минут через десять посадили меня в тот же автофургончик, в котором туда привезли, только руки и ноги связывать не стали и рот не заткнули. К машине меня Щербинин своим ходом вел. Я огляделся — места как будто знакомые. Но задумываться тогда некогда было, Щербинин меня в фургон затолкал, сам рядом сел — приглядывать.

Когда доехали — уже вечер был. Из машины выводили — тоже не связывали, только пригрозили, что убьют, если что. Да я и не рыпался.

В квартире меня сразу в ту комнату сунули, где у них видеокассет навалено. А сами на кухню пошли, видимо. Я огляделся — не изменилось в комнате ничего за это время. Но не все хорошо видно. Верхний свет не зажигали, лампочка только на стене над диваном горела. Я выключателем щелкнул, тогда только ее и заметил. Девчонку-то.

Она в углу сидела, на полу прямо. И ноги под себя поджала. Ну девчонка и девчонка. Лет примерно ей как и мне (я тогда правильно угадал, она потом сказала, что ей пятнадцать), курносая. И смотрит на меня как на привидение. Испугалась. То есть больше испугалась, она и раньше не сильно спокойная тут сидела. Но ничего девчонка оказалась, не совсем уж их трусливых. Я вообще-то их знаю, чуть что — в слезы. А эта, когда я на середину комнаты вышел, не шевельнулась даже. Только следит за мной глазами. И молчит. И я молчу. Стыдно мне чего-то стало. Да и о чем тут особенно говорить? А сам прислушиваюсь, что там за стенкой, на кухне делается. Тихо пока. Ладно.

— Ты кто?

Я даже вздрогнул, оборачиваюсь. Девчонка спрашивает. А сама, как и раньше, смотрит на меня. Не моргнет. Боится.

— Долго рассказывать, — отмахнулся. — Ты сама кто такая?

— Соня. Меня один человек похитил, а потом сюда привез, мы что с тобой, заложники?