По зову сердца

Кругом уже была паника. Кто-то кричал: «Все в убежище!» Густав тащил пьяного генерала с лестницы и спускался с ним в подвал. А Луизка! Ух, я б ее прямо убила в эту минуту! Чуть не провалила все дело. Выскочила на крыльцо, плачет, протягивает кверху руки… Хорошо, что в такой кутерьме никто внимания не обратил. Я больно ущипнула ее за руку: «Иди в подвал!» — и пробежала мимо. Больше я Луизку не видела. Не знаю, доведется ли еще когда-нибудь встретиться с ней, — в голосе Мани прозвучала грусть.

— Ну, а дальше что?

— Дальше? Ну что… я забежала за уборную и, убедившись, что поблизости никого нет, достала ракетницу и выстрелила два раза. В таком шуме никто, конечно, не услышал выстрелов. Ракетницу бросила в уборную, а сама обратно в помещение. Только успела вбежать — как ахнет во дворе! За ней вторая, потом, слышу, третья летит. Я прижалась к полу. Все сыпалось, гремело, кто-то стонал. Я вскочила и стала помогать вытаскивать раненых. Вижу, несут нашу буфетчицу. Я схватила носилки и — в медчасть, а оттуда домой. И больше не показывалась в штабе, все эти дни скрывалась. Говорят, что все, кто оставался в ресторане, погибли. И начальник штаба, и комендант. А мы с Луизкой, как видишь, остались невредимы, отделались испугом. Что-то она теперь поделывает, какое задание выполняет. Вчера я, правда, в первый момент подумала про нее плохое, — призналась Маня. — А потом решила — нет, на подлость она не способна.

Маня замолчала, молчала и я. Нас догнало трое женщин с такими же, как у нас, узлами. Пошли все вместе. Когда мимо проезжали немецкие машины, Маня прикрывала лицо платком, — мог встретиться кто-нибудь из штабных.

Потом нам удалось подъехать немного на машине, и к вечеру мы добрались до Белогорска. Но город обошли стороной, боясь нарваться на патруль. За день пути мы с Маней очень устали и проголодались, так как достать поесть было негде, а мои запасы истощились. В одной хате выпросили немного хлеба и пошли дальше.

Чем ближе было к фронтовой полосе, тем оживленнее становилось движение, и идти по дороге становилось опасно. Мы пошли прямо по степи. Шли днем и ночью, присоединяясь к группам людей, идущих в села менять вещи на хлеб. Ночи стояли лунные, холодные, морозный ветер все время дул в лицо. Беспрестанно приходилось оттирать снегом то лицо, то руки. Когда уставали, ложились где-нибудь в зарослях и следили за шоссе, подсчитывая проходящую в сторону фронта технику врага. Нас удивляло, почему больше едут от фронта к Симферополю, а не наоборот.

— Драпают, — высказала я свое предположение Мане.

На второй день пути я почувствовала себя плохо, совершенно обессилела и еле передвигала ноги.

— Что с тобой? — Маня потрогала мой лоб. — Да ты совсем больная. У тебя жар.

Мы зашли в лес. Я легла под кустом. Маня села рядом. В глазах у меня темнело, в висках стучало. Закрыла глаза и забылась. Мерещилось мне, что лежу в теплой постели, дома, а мама слегка сжимает мне виски прохладными ладонями. Очнувшись, поняла, что это Маня обкладывает снегом мою пылающую голову. Во что бы то ни стало надо было вставать и идти дальше. Уж скоро Старый Крым, а там и Феодосия.

— Кажется, фрицы бегут, — говорила Маня. — И наши уже недалеко. Слышишь, артиллерийская стрельба.

К вечеру опять вышли на дорогу. До Старого Крыма доехали на румынской подводе, а дальше снова пошли, стараясь никому не попадаться на глаза. Встречные говорили, что до фронтовой полосы оставалось километров десять. Но Маня поняла, что больше я идти не смогу, да и опасно, и мы решили добраться до первой деревни. Там постучали в крайний дом.

— Кто стучит? — спросил женский голос.

— Откройте…

— А кто это?

— Свои, не бойтесь!

— Нет, до утра не открою, — ответили нам.

У этого дома я свалилась Мане на руки и больше ничего не помню. Когда открыла глаза, увидела, что лежу в постели, яркое солнце заливает бедно обставленную комнату, вкусно пахнет чем-то жареным.

В комнате никого не было. Вдали что-то громыхало. Хотела подняться, но не могла, хотела крикнуть — голоса не было.

«Что такое могло случиться?» — подумала я.

Открылась дверь, и в комнату вошла Маня, за ней пожилая женщина.

— Ты очнулась, Тамара? Идти можешь? — спросила Маня. — Наши близко.

— Что вы, Маня, тревожите женщину? Она совсем больна, пусть лежит. Главное, чтобы немцы о вас не узнали. Заприте дверь на засов, — сказала хозяйка.

Мне стало опять плохо, и я закрыла глаза. Очень болело горло. Где-то совсем близко рвались снаряды, и стекла в маленьких окнах дрожали.

Разрывы напомнили мне события последних дней: в бреду я звала Луизу и Маню.

К концу дня снаряды рвались уже в деревне. Утром в комнату вбежала девочка, дочка хозяйки:

— Мама, в деревне нет ни одного немца, наши идут!

— Наши, наши пришли! — слышалось со всех сторон. Маня, накинув платок, выскочила на улицу, а я не могла подняться. Глаза от радости наполнились слезами.

В нашем доме расположился штаб какой-то части. Все донесения и документы, какие были со мной, я передала Мане, и она попросила командира сообщить о нас в нашу часть.