Победа. Том 2

В это время военный оркестр грянул песню «Верни меня на мои зеленые луга», – дирижер получил указание начать играть ровно через пять минут после того, как в зал войдут Сталин и Трумэн. Черчилль сам утвердил репертуар. Никаких гимнов, никакой классики, только бравурные марши и песни!

С удовлетворением он заметил, как при первых же оглушительно громких звуках литавр на лицах некоторых гостей промелькнуло выражение удивления. Разговоры прекратились – все равно никто никого не смог бы расслышать в грохоте барабана и медном звоне. На лице Трумэна, этого любителя Шопенов и Шубертов, отразилось недоумение и даже испуг. Лицо Сталина, как обычно, было спокойно и не выдавало никаких эмоций, только правая, слегка изогнутая бровь генералиссимуса несколько приподнялась.

Черчилля охватило какое-то странное чувство, нечто вроде ощущения долга перед этим человеком. Совсем как тогда, в Тегеране, при вручении Сталину от имени короля Великобритании меча, выкованного английскими оружейниками, в знак признания всемирного значения победы Красной Армии в Сталинграде. Именно тогда Черчиллю впервые показалось, что он отчетливо видит за спиной Сталина руины огромного города. Те самые, что видел раньше на экране, когда демонстрировалась советская кинохроника: страшный, однообразный пейзаж разрушений и на фоне его каким-то чудом уцелевшие каменные фигурки детей со сплетенными в хороводе Руками, застывшие, точно на мгновение прервавшие свою веселую пляску вокруг уже давно не существующего фонтана. Только на экране все выглядело мрачно, даже небо как будто почернело от копоти, но в те минуты Черчиллю померещилось, что за грудами превращенного в прах кирпича и обгорелых бревен, на едва различимом горизонте встает солнце далекой еще Победы…

Оркестр наконец смолк, и тогда Черчилль громко пригласил всех к столу, указывая Сталину место справа от себя, а Трумэну – слева. Когда гости расселись, Чер­чилль обвел стол медленным взглядом. Какой блеск ор­денов, медалей, пестрота разноцветных орденских ленто­чек!

За столом было много военных. Советские Вооружен­ные Силы представлены маршалом Жуковым, генералом Антоновым, адмиралом Кузнецовым. Они сидели впере­межку с американскими и английскими военачальника­ми – Маршаллом, Леги, Кингом, Александером, Монт­гомери, Бруком… «Какой мир, какое согласие!» – едва скрывая усмешку, подумал Черчилль. Потом он перевел взгляд на Сталина. И хотя мистика была чужда душе Черчилля, он все же опять постарался разглядеть на лице советского лидера нечто такое, что указывало бы на предчувствие угрозы, нависшей над Россией.

Но Сталин вроде бы ничего не подозревал, с лица его не сходило спокойно-добродушное выражение.

– Тост, сэр, тост! – услышал Черчилль голос, обра­щенный к нему. Он даже не понял, кто именно произнес эти слова, потому что вслед за тем все чуть ли не хором поддержали просьбу: «Тост, сэр! Мы ждем тоста!»

Черчилль подготовил несколько тостов для сегодняш­него приема. Он любил произносить тосты. Для него, тщеславного, самовлюбленного и вместе с тем многосторонне одаренного человека, это было хорошим поводом блеснуть своими способностями. Для каждого из тостов он всегда выбирал подходящий момент. Если чувствовал, что выступавшие до него уже утомили собравшихся за столом, Черчилль блистал остроумием. Если же, наобо­рот, предшествующие тосты развеселили гостей, он заво­евывал внимание серьезностью и драматическим пафо­сом.

Но сейчас, когда по логике протокола именно ему, Черчиллю, предстояло произнести первый тост, он, при­рожденный оратор, вдруг почувствовал спазм в горле. Причина охватившего его волнения крылась в понима­нии того, что, может быть, он в последний раз сидит за столом с человеком, с которым судьба так парадоксаль­но связала его на долгие четыре года. И еще, наверное, в том, что роль, которую предстояло ему сыграть при этой, возможно, последней их встрече, отдаленно напом­нила поведение Иуды на «Тайной вечере»… Речь свою он начал словами:

– Я поднимаю бокал в честь моего друга генералис­симуса Сталина…

В течение уже долгого времени Черчилль не произносил таких торжественных, с высочайшим эмоциональным накалом речей. Он говорил о жертвах, которые понес в этой войне советский народ. О беззаветной храбрости русского солдата. О трагедии, которую пережила Россия в первые месяцы войны. О том, как на полях сражений росло и мужало воинское искусство Красной Армии. По­том, переведя взгляд на сидевшего справа от него Стали­на, начал говорить о роли, которую сыграл человек, ру­ководивший гигантскими битвами, – о советском Вер­ховном Главнокомандующем…

Черчилль говорил со всевозрастающей напористо­стью, будто споря с кем-то, может быть, и с самим собой. Он как бы старался убедить присутствующих в верности Сталина союзническому долгу, в его постоянной готовно­сти прийти на помощь союзникам, когда они оказыва­лись в критическом положении. Даже если это требова­ло больших жертв от Красной Армии!..

И закончил свой тост словами:

– Да здравствует Сталин Великий!