Победитель крыс

— Это ручные русалки, — пояснил Мудрец, — они никому зла не причиняют теперь. В ручье течет живая вода, дающая силу, а на деревьях висят молодильные яблоки. По этой реке ты можешь добраться до Лукоморья, выплыть прямо к зеленому дубу, но это будет йе то Лукоморье, какое сейчас, а то, которое сохранилось в стихах. Тебя же посылали все к нынешнему Лукоморью, где дуб засох, а под ним сборище духов — витязей, потерявших телесную силу, и к нему ты этой рекой не попадешь. Здесь все другое и для другого. Здесь даже и трава не простая растет, такой даже у Старухи нет и быть не может, потому что это «одолень-трава», она так и называется, потому что одолевает всякую нечистую силу, и нечистой силе вход в мой сад заказан. А по берегу реки растут цветы невинности и цветы удовольствия. Устав от занятий, можно их набрать целый букет. А плоды любви, растущие на деревьях, — слаще их нет ничего на свете. Но приглядись! сквозь окно хижины виден кабинет, это будет твой кабинет, в нем старинная мебель, мудрые книги, прислушайся к моим словам, друг мой, — и Мудрец вновь принялся читать стихи, держа Бориса за плечо, словно нажатием пальцев старался втолковать не меньше, чем словами, которые журчали успокаивающе и умиротворяюще:

Но что же нам, о друг любезный,
Осталось делать в жизни сей,
Когда не можем быть полезны,
Не можем применить людей?
Оплакать бедных смертных долю
И мрачный свет предать на волю
Судьбы и Рока: пусть они,
Сим миром правя искони,
И впредь творят, что им угодно!
А мы, любя дышать свободно,
Себе построим тихий кров
За мрачной сению лесов,
Куда бы злые и невежды
Вовек дороги не нашли
И где б без страха и надежды
Мы в мире жить с собой могли,
Гнушаться издали пороком
И ясным, терпеливым оком
Взирать на тучи, вихрь сует,
От грома, бури укрываясь
И в чистом сердце наслаждаясь
Мерцанием вечерних лет…

— А можно мне нарвать эту «одолень-траву»? Вдруг она мне пригодится! — словно пропустил мимо слуха все уговоры Мудреца.

Мудрец с любопытством посмотрел на него:

— К этой траве надо заклинание знать, — он раскинул вширь руки, волосы зашевелились у него на голове. — В поле чистом растет одолень-трава, — голос его звучал неестественно глухо, «заклинательно», подумал Борис. — Одолень-трава! Не я тебя поливал, не я тебя породил; породила тебя мать-сыра земля, поливали тебя девки простоволосые, бабы-самокрутки. Одолень-трава! Одолей ты злых злодеев: лихо бы на нас не думали, скверного не мыслили; отгони ты чародея, злую ведьму и всю нечистую силу. Одолень-трава! Одолей мне горы высокие, долы низкие, озера синие, берега крутые, леса темные, пеньки и колоды… Спрячу я тебя, одолень-трава, у ретивого сердца, во всем пути и во всей дороженьке…

— Я его запомню, честное слово, наизусть запомню! — воскликнул радостно Борис, заглядывая Мудрецу в глаза и уже живо воображая, как с этой травой ничто ему не будет помехой.

Мудрец покачал головой:

— Из этого сада ничего нельзя вынести. Сюда можно придти, если удастся, можно здесь жить, если позволят, но унести отсюда нельзя ничего. Так что ты подумай хорошенько над моим предложением, прикинь, хватит ли у тебя сил дойти до конца, не лучше ли вовремя остановиться… Я тебе это советую так, как мог бы посоветовать отец сыну…

Борис резко повернулся. Нет, сходство было, и все-таки это не отец. Стоявший перед ним человек был старше, мудрее, мягче, спокойнее. Остаться здесь — значит, никогда уже не увидеть ни отца, ни маму. И отец никогда ему не простит этой трусости, да он даже разговаривать с ним не захочет, скажет, шел, мол, шел, почти дошел, и вот сдрейфил на повороте, тем более, что вдруг… вдруг под обликом Мудреца все же на самом деле скрывается отец и таким образом он его проверяет…