Победитель свое получит

– И что делать? Как я мог потом к ней прикоснуться? Сначала она в грязи была, которая на улице – дождь ведь, лужи. Это ничего. Этого я не боюсь. Я ее отмыл, а грязь на ней осталась. Это уже не дождь! Это тот, другой! Он брал ее сколько хотел, а потом бросил. На улице! Я больше не мог даже рядом с ней быть. Противно, противно! А она на меня смотрела – теплый у нее глаз, карий, нет других таких глаз! Она мне сказала: «Ты такой противный, Алим. Когда тот у меня был, я тебя могла терпеть, а теперь не могу!»

Алим Петрович поерзал в подушках, поднял палец с изумрудом:

– Вот как она сказала. Не стыдилась, прощения не попросила – нет! Не плакала, не боялась – нет! Как такое терпеть? Она была его, вся в грязи. Стала ничья, когда еще дышала. Теперь совсем ничья. Ее увезли в лес и зарыли в вонючие листья.

Только теперь Алим Петрович заметил, что у Ильи зуб на зуб не попадает, и улыбнулся неживой улыбкой. Его слезы высохли, но горе осталось.

Он сказал:

– Ты меня понял, Илюшка? Ты один тут любить умеешь. Тазит жеребец, Леха жеребец, мой друг Сушкин еще хуже жеребец. А ты нет!

Илья вздохнул. Вот так комплимент!

– Ты боишься меня и поэтому никому ничего не скажешь, – спокойно заметил Алим Петрович. – Сам знаешь: будешь болтать – умрешь. Кому мне можно было все это сказать? Я один, кругом жеребцы. Мне плакать хотелось. Теперь легче! Теперь иди, Илюшка. Не бойся! Я тебе хорошо сделаю. Я тебя в охрану переведу, хочешь? На видеокамере сидеть будешь, хочешь? Сможешь?

Илья благодарно кивал. Правда, сидеть сиднем и высматривать на тусклых мониторах, не стащил ли какой-нибудь покупатель пачку пельменей, ему не очень хотелось. Но он был рад, что Алим Петрович больше не плачет и в нем, Илье, не нуждается. Кажется, теперь можно подняться и уйти? Уйти, не получив статуэткой по затылку или кальяном под дых? Вот счастье!

Илья привстал из проклятого кресла, в котором у него даже ягодицы вспотели. Он стал осторожно пробираться к дверям.

– Стой, Илюшка! – сказал вдруг Алим Петрович и снова помрачнел лицом. – Ты ее помнишь?

– Анжелику Витальевну?

– Да. Помни ее! Красивая, белая, большая. Глупая! Свою крепко держи – как там ее зовут? Аня?

– Ксюша, – подсказал Илья тоскливым шепотом.

– Ксюша. Есть такое имя. Имя хорошее. Красивая? – вдруг оживился Алим Петрович.

– Не очень. Так себе. Конечно, ничего, но не очень.

Не хватало еще, чтобы Бальдо пожелал увидеть Тару!

– Красивую бы тебе надо, – заметил Алим Петрович. – Но эту все равно держи, от себя не пускай никуда. Корми хорошо, пои, подарки дари – любить будет. Но следи за ней хорошо! Они все глупые.

Глупые, глупые! Да у кого ума хватит понять, как случились такие страшные вещи?

Илья в тот день машинально, но очень охотно грузил фуроровские тяжести. Когда потеешь и кряхтишь, минутами удается совсем не думать.

– Илюшка, влюбился, что ли? Маяковский от страсти дрова колол, а ты ящики таскаешь, – потешался начитанный Снегирев. – Смотри, только на Аньку не посягай – Анька потенциально уже моя.

– Срамец ты, Потапыч! Как только язык поворачивается такие слова изо рта выпускать, – одернула его уборщица Мухина.

– Я не с вами говорю, леди, а с молодежью. Да, Илюшка, я в сравнении с тобой крутой мачо. Ты глянь на себя: в глазах ни искры мысли, нос висит, вместо начищенных штиблет дурацкие кроссовки. Кто на тебя западет?

– Отстань от парня, Потапыч, – вдруг глухо сказал Толян Ухтомский. – Не видишь, что ли, у человека на душе плохо. А тут ты трындишь! Уйди. Плохо ему.

Кто, как не Толян, мог понять, что такое настоящая тоска!

Но прошел и этот страшный день. Конец у него выдался самый обычный – быстрая осенняя тьма и дождь.

Илья выскочил из «Фурора» и пошел по знакомой пустой аллее. На ней не водились больше чудовища. Они не пялились красными глазками с помоек, не хлопали драными крыльями и не норовили залепить пощечину мокрым тополиным листом. Все страшилы и пугала умерли! Остался один настоящий страх и настоящая смерть, которую Илья все еще не мог себе представить. Он шел и очень хотел, чтобы дождь сделался сильнее, чтобы ветер завыл сиреной и холод пронял до костей. Тогда вышло бы что-то вроде таскания ящиков – средство забыть и не думать.

– Здравствуйте!

У, этот чинный, писклявый голосок! Он послышался сзади. Тут же Снарк, жизнерадостный, как всегда, дал Илье дружеского пинка в поясницу.

Илья остановился.

– Где вы были вчера? Я вас искала, – с укором сказала Алена Фролова.

Она показала знакомый фуроровский пакет, бирюзовый в свете дня, но бурый в потемках. В пакете, кажется, снова были молоко и хлеб.

– Я думал, ты деду передачу в обед носишь, – сказал Илья.

– Вчера да, ходила в обед. Полчаса с веревкой возилась, пока привязала. Вас же не было! Куда вы подевались? А сегодня после школы пришлось идти с бабушкой к зубному, потом в музыкалку.

– У, так ты еще и играешь? – усмехнулся Илья. – Не на гармошке ли?

– На фортепьяно. В этом нет ничего смешного! Почему вы уходите с работы раньше времени? Хорошо еще, что вчера к дому номер 18 никто не приходил – ни днем, ни вечером.

– Я знаю.

– Откуда?