Победителей не судят

— Страшно, говорите, мастер Берг? Да, пожалуй, не то слово, как страшно. Вот давеча как под картечницей был, так вот не поверите — я вот вижу, как пули-то в грязь падают, брызги-то все ближе и ближе, и, пожалуй, что и не успеть бы. А вот у меня в тот момент, верьте, нет — а все краски вокруг как померкли, все вижу токмо черное, али белое, ну чуть может блеклое такое, как на выгоревшей картине какой. И звуки как пропали, нет, слышу я их, а все равно как и не слышу. И запаха нет, и тело как свинцом налило. Ух, как страшно, до ужаса же…

— И как же вы, ведь все же выкрутились, сержант? Успели ускользнуть?

— И не успел бы, коли б он сам не перевел огонь — издалека бил, меня не видя. А так он с рассеиванием, по кругу — просто повезло, не довел разом, а там я в воронку схоронился. И вот тут-то, пока ждал, ужасом изошел и вовсе, мастер Берг. Потом пропотел, липким, вонючим — аж мыться потом пришлось, ну и от грязи тоже. Как штаны не обмочил и то не знаю, а и не постыдился бы — до того страшно. На перевале-то на укреплениях как-то не так все же страшно было, хотя и там жарковато пришлось. Но вот эти картечницы — демонова придумка, точно Вам скажу. Побольше бы их в армию надо, да конструкцию получше…. Тогда и вовсе воевать невозможно станет, все мясом завалим… Страшная штука, господин лекарь…

— А пушки что ж? Нешто картечница страшней?

— Пушки… Пушки, это серьезно. Куда как серьезнее картечниц, об что речь. Сидеть, даже и в укреплении, под обстрелом жутковато, и безысходность, знаете ли, какая, ну ничегошеньки от тебя не зависит — а там, в небушке-то, летит дура такая в три-четыре пуда весом, а в ей взрывчатки едва ли не полпуда — и куда летит — никому не ведомо. Даже, мне кажется, тому гаду-артиллеристу, чтоб его маменьки демон на том свету, извиняюсь, присунул хвостом поглубже, который этую бомбу в нас запустил. И сидишь вот, и ждешь — когда ж она, тварь, наконец-то ахнет. Вот говорят, своего, мол, не услышишь. Врут. Это мелочи какой может и не услышишь, а коли услыхал, то не твой. А что побольше — может и рядом, далеко рвануть — а так приложит да долетит, что мало-то не станет. Тако что — артиллерия это серьезно. Но картечница куда страшнее, она ж именно по тебе бьет. Даже вот если не именно в тебя, как по мне пришлось — а все одно именно в тебя летит. Тут уж очень страшно…

— Поди, молились, в воронке-то лежа? Многие, говорят, у Брата с Сестрой спасения просят в такие моменты — да только, боюсь, не всем помогает…

— Да честно Вам скажу, господин батальон-лекарь, вовсе и нет, как бы стыдно ни было. Сквернословил, сквозь зубы, всех подряд поминая вовсе уж похабными словами. Оно конечно, помирать со злобой и руганью может и хуже, чем с молитвой на губах — да только вот как-то стыдно и обидно мне было чего-то там просить. Чего бы и хотел попросить, так чтоб дотянуться до того стрелка, что по мне с картечницы садил, но это, сдается мне, было бы противу всех правил мирозданья, а потому и просить незачем, ибо грех.

— Да, не набожный вы человек, сержант, не смиренный. Семьи-то у вас нет? Не обижайтесь, но, по-моему, если уж вы такой злой в бою, то ведь и ближним с вами несладко жить. А как же вы потом-то, война же не вечная?..