Победившие смерть

Шура ждала ответа. В конце концов она не вытерпела затянувшегося молчания:

— Другого выхода нет!

— Шура, я должна остаться здесь. Ты пойми, как это сейчас важно!

— Паша, одумайся!

— Я перейду жить в другое место, но товарищей не оставлю. Мы будем бороться! — Паша обняла Шуру и, прижавшись к ней щекой, шепнула: — Свяжись с Наташей Косяченко или Анной Остапюк. Узнай, пожалуйста, приходили к Галушко связные отряда. Дайте им другую явку. С Наташей повстречайся обязательно... — И, печально глядя подруге в глаза, спросила: — А как же ты, Шура?

— Сегодня домой не пойду, проберусь к партизанам. Ты не подумаешь, что я струсила?

— Да нет, что ты.

Подруги снова обнялись и молча расстались.

Оставшись одна, Паша решила, перед тем как скрыться с глаз гестапо, в последний раз повидать Герберта, поговорить с ним об арестованных.

Вышла на центральную улицу и удивилась безлюдию. До войны в предновогодние дни улицу заполняли снующие с покупками люди. За полмесяца готовились к встрече Нового года. Паша задумалась и не заметила, как ее догнали два незнакомца.

— Савельева?

— Да.

— Ты арестована!

...Камера № 14 была забита до отказа. Женщины лежали на полу вплотную одна к другой. Не хватало воздуха, человек здесь дышал, как рыба, выуженная из воды.

Паша освоилась в полумраке и теперь не только различала силуэты, но и видела лица. Ей казалось, что здесь, в этой камере, страдает и ее мать. Она напрягла зрение, долго вглядывалась, а потом тихо кликнула:

— Савельева здесь есть?

— Кто? — послышалось несколько голосов.

— Евдокия Дмитриевна Савельева.

Одна из узниц громко повторила:

— Савельева!

Никто не отозвался. Значит, мать находится в другой камере.

Щелкнул засов, заскрипела дверь. Жандарм позвал:

— Савельева!

Паша вышла из камеры. Ее повели по длинному коридору, потом по лестнице вниз.

— Сюда! — Тюремщик втолкнул Пашу в узкую дверь.

В большой комнате за длинным столом сидел молодой гестаповец. Он курил сигарету и смотрел в разложенные перед ним бумаги. Затянувшись дымом, выпустил изо рта несколько сизых колец и поднял на Пашу холодные, как заиндевевшие пуговицы, глаза.

— Ну-с, милая, твои друзья почти все рассказали.

Надеюсь, ты уточнишь некоторые интересующие нас детали?

— Спрашивайте! — глядя в стенку, обрызганную кровью, ответила Паша.

— Вот так, очень хорошо! Только говори правду! Садись!

Но сесть было не на что. И Паша только переступила с ноги на ногу.

— Сколько тебе лет?

— Двадцать пять.

— В двадцать пять лет и.руководила подпольной организацией.

Паша вздрогнула: откуда он это знает?

А немец продолжал:

— О-о, я понимаю, романтика борьбы, молодость... Я вас не виню. Нет. — И вдруг спросил:—Замужем? Нет? С кем ты дружишь? Назови фамилии своих подружек, где они работают? Кто из мужчин к тебе приходил?

Теперь Паша молчала. Гестаповец закурил вторую сигарету, поднялся из-за стола.

— Э-э-э, милая, твои друзья были благоразумнее. Я спрашиваю то, о чем знаю, но некоторые данные хочу сверить.

Молчание.

Гестаповец приблизился к Савельевой, окинул ее зловещим вглядом.

— Ну, курносенькая! — опять переходя на ласку, говорил немец. — Лучше говорить, чем молчать. Я не люблю, когда мне не отвечают. Не забывай — перед тобой немецкий офицер!

— Я никуда не хожу — ни в кино, ни на танцы. Поэтому никого не знаю.

— Так-таки никого? — ехидно сощурившись, переспросил офицер.

— Нет!

Заигрывание не принесло успеха. .Лейтенант указательным пальцем коснулся Пашиного подбородка, приподнял его вверх. Девушка прямо перед собой увидела лицо фашиста, и ей стало страшно. Она машинально бросила взгляд на его руки. Какие они костлявые! А пальцы длинные-длинные, синеватые. Паша молчала, ничем не выказывая своего волнения перед тусклыми, леденящими душу глазами самодовольного врага.

— Так что же? Начнем серьезный разговор? — взяв со стола перчатку, деловито сказал лейтенант.

— Я все сказала. — А в голове роем проносились мысли: «Что с мамой? Кто остался на воле? Не смалодушничал ли кто из арестованных?»

Гестаповец надел засаленную кожаную перчатку, подошел к Паше.

— Нас обманывать не полагается, — зло скривился он. — Говори по-хорошему.

Паша молчала.

Гитлеровец изо всей силы ударил ее по лицу.

— Теперь появилось желание говорить? — Больно, наотмашь ударил еще. — Ну? — И еще раз...

Щеки горели, словно к ним кто-то приложил раскаленные утюги. На глазах заблестели слезы. Было обидно за свое бессилие. Паша кляла себя, что так беспечно пошла по центру. Сейчас она посмеивалась бы над такими вот, как этот типчик, она бы не давала им покоя ни днем ни ночью. А то вот стой перед ним, отвечай... Не попалась бы Наташа!

Гестаповец нажал кнопку. Вошел жандарм, потом второй, высокий, неуклюжий.

— Накачать, — не меняя интонации голоса, произнес лейтенант.

Савельеву потащили на стол. До боли туго связали руки и ноги. По всему телу пробежала дрожь. Закружилась голова.

«Что означает — накачать?» — силилась понять Паша.

Первый жандарм встал у изголовья, длинный поднес насос.

— Подождите! — Гестаповец крикнул лежавшей на столе Паше: — Припомнила своих друзей?