Победный ветер, ясный день

Целищев, Целищев… Ну, конечно, Лена помнила это имя — вполне вегетарианское и далеко не такое кровожадное, как «майор Сивере». Целищев — тот самый милицейский капитан, дядька с галерки, насмерть запуганный импровизациями Гавриила Леонтьевича Маслобойщикова на благодатной сцене ломоносовского морга!..

— Целищев — это?..

— Неважно, кто это… — нахмурился Гурий. — Есть здесь один деятель…

— И что?

— Ничего… Как насчет того, чтобы прокатиться в Питер?..

* * *

…Во всем была виновата бумажка с адресом.

Она и сейчас лежала в заднем кармане Пашкиных джинсов — аккуратно сложенная вдвое. Если бы не она, с Пашкой не случилось бы того, что случилось. И он бы не сидел сейчас в кромешной тьме. И на голову ему не давил бы низкий потолок, а в бок не упиралось бы нечто, похожее на рукоять бейсбольной биты. Впрочем, бейсбольной биты Пашка никогда и в глаза не видел, разве что — по телику, в качестве любимой игрушки маньяков всех мастей, да и не увидел бы при любом раскладе: уж слишком здесь было темно.

И — неизвестно.

Не то чтобы неизвестность пугала Пашку (в этом он не признался бы и самому себе), скорее, вызывала странное чувство веселой злости пополам с любопытством. Иногда злость брала верх над любопытством, обставляла его у самого финиша, и тогда Пашка начинал самозабвенно злиться на:

1. Лену, которая уехала в тот самый момент, когда больше всего была нужна ему.

2. Пистолет, который остался у нее в рюкзаке, хотя должен был перекочевать в его руки, просто потому, что женщина, какой бы красивой она ни была, и оружие — две вещи несовместимые.

3. Би-Пи, который не оставил никаких указаний о том, что же делать одиннадцатилетнему мальчику на борту яхты.

4. Низкий потолок.

5. Бейсбольную-биту-или-что-то-вроде-того.

6. Тошноту, периодически подкатывающую к горлу. Пока ему удавалось справляться со столь унизительными позывами собственного организма, но дальше будет только хуже, тут и к гадалке ходить не надо.

Справедливости ради, тошнота иногда отступала, прихватив с собой злость, и тогда Пашку начинало обуревать любопытство. Во-первых, на яхте он оказался впервые. Окопавшаяся в эллинге «Такарабунэ» — не в счет, ее душа, так рвавшаяся к морю, была навсегда прикована к земле.

А это…

Это была совсем другая яхта, землю она презирала и хорошо чувствовала себя, только когда ей в бока и днище били волны.

Сейчас волны были совсем рядом, за перегородкой, Пашка ощущал их сонное дыхание. И думал о странной последовательности событий, которая привела его сюда и заставила спрятаться в маленьком, похожем на чулан отсеке на носу.

Нет, он не был похож на мертвую красавицу «Такарабунэ» — этот живой мосластый «Посейдон». Сходство заключалось лишь в наличии двух мачт и вымпела на главной из них — того самого брата-близнеца вымпела, найденного в руках у Нео.

Не шарф, не платок — вымпел, флаг, осеняющий путь корабля, теперь Пашка знал это точно. Но от подобного знания радости не было никакой.

Этой яхте нельзя было доверять.

Ей нельзя было доверять так же, как и ее хозяину, гнуснейшему обветренному типу в штормовке и дурацких шортах с дурацкой телкой и дурацкой надписью «Hollywood».

Ничего против Голливуда Пашка не имел, вот только шортоноситель не нравился ему абсолютно.

Он не понравился Пашке сразу, еще тогда, когда они столкнулись с ним в предбаннике эллинга с «Такарабунэ». От такого типа можно было ожидать всего, чего угодно. И как ловко он заманил Лену к себе в дом посредством стакана с водой! И как он пялился на Лену такими же обветренными лживыми глазами, только что не облизывался, гад!.. И все эти его морские штучки, и книжки, и лоции — все это было насквозь не правдой.

Насквозь.

То есть, столкнись Пашка с яхтсменом по имени Сергей при других обстоятельствах, совсем не исключено, что он напрочь забыл бы и про Би-Пи, и про оскорбительно-сухопутное Мартышкино, и про назойливую, как муха цеце, бабку, и про весь остальной мир. И только спал бы и видел, как бы взглянуть на этот остальной мир через какой-нибудь из диковинных приборов…

Или — с разрешения хозяина — похлопать парус по жесткой холке, но… Между ними сидел прислонившийся к мачте мертвый Нео.

И стояла Лена.

Пашка до сих пор это помнил. Как она стояла в похожей на раздувшуюся каюту комнате яхтсмена — спиной к Пашке, невыразимо прекрасной спиной. И как рассматривала фотографии на камине, а потом уронила стакан с водой. И Пашка тогда втайне порадовался: и разлитая вода, и осколки стекла — все это выглядело пощечиной чистенькой прилизанной каютке.

Правда, все последующее Пашке активно не понравилось: они оба — и Лена, и хозяин дома — присели на корточки и принялись собирать осколки, и руки их то и дело оказывались в опасной близости друг от друга — и тогда сердце у Пашки начинало громко стучать и раскачиваться, почти как кресло-качалка, в которой он сидел. Из-за этого так не к месту вылезшего сердца он прощелкал весь разговор Лены и задрыги-яхтсмена. Кажется, там было что-то о фотках с комода и о какой-то Лениной подруге со странным змеиным именем Афа, а потом разговор перескочил на Нео, а потом…