Победный ветер, ясный день

«Аккорд» стоял в небольшой пристройке к дому. В этой пристройке Гурий обитал уже несколько лет, изгнанный из дома родителями, которые Эдиту (о, святотатство!) терпеть не могли, а, напротив, обожали Аллу Пугачеву и затерявшийся во времени ансамбль «Песняры». Кроме того, папаша Гурия души не чаял в Александре Розенбауме, что было совсем уж несовместимо с легким, как весенний ветерок, акцентом Эдиты.

В обиталище Гурия родители заходили редко — чтобы лишний раз не расстраиваться. Но все-таки заходили.

— Кто бы мог подумать, что наш младшенький дураком окажется? — в сотый раз говорила мать, разглядывая плакаты Эдиты на стенах.

— А младшенькие — всегда дураки. Об этом даже в сказках написано, — в сотый раз говорил Гурий, разглядывая плакаты Эдиты на стенах.

— Наташка — замужем за приличным человеком, Сашка — сам приличный человек. А ты?

— А я — милиционер! — веселился Гурий.

— Милиционеры тоже разные бывают.

Тебя в ГАИ устраивали? Устраивали. Что ж не пошел?

— А я взятки брать не умею. Мне взятки руки жгут. Еще сожгут дотла — зачем вам безрукий сын?

— Безрукий — лучше, чем безголовый, — вяло парировала мать. — Хоть бы женился, что ли! И когда ты только женишься?

С плакатов Гурию улыбалась Эдита.

Эдита на теплоходе, Эдита на тепловозе, Эдита с микрофоном и без, Эдита юная и Эдита постарше, Эдита с белой лентой в голове, Эдита с теннисной ракеткой в руках, Эдита в демократичном мини, Эдита в респектабельном макси и с цветком орхидеи в декольте. Эдита в кримпленовой тунике, насквозь продуваемой благословенными ветрами шестидесятых. Куда Гурий безнадежно, безвозвратно опоздал.

— Никогда. Никогда я не женюсь.

— Дурак, — еще раз с видимым удовольствием констатировала мать. — И как тебя только на такой ответственной работе держат?

Ответственности в работе Гурия было немного. Мартышкино — не Гарлем и даже не Питер: максимум, что можно выдоить из разомлевшей полудачной местности, — мелкое хулиганство, навязшая на зубах бытовуха и редкие, как фламинго в средней полосе, пьяные дебоши. Венцом карьеры Гурия Ягодникова стало недолгое расследование убийства путевого обходчика, на поверку оказавшееся унылым самоубийством. Записка, оставленная путевым обходчиком, была написана в горячечном бреду, и к ней прилагались три пустые бутылки из-под водки.

— Сам удивляюсь, как меня только на такой ответственной работе держат. Ценят, наверное. Обещают капитана дать за выслугу лет!

— Ты же говорил — майора, — привычно поправляла мать.

— Майора? Значит, майора. Ставки растут.

— Хоть бы кто другой был, а не эта… — мать умела переключаться в самый неподходящий момент. — Хоть бы кто другой, помоложе…

— Интересно, кто?

— Ну вот хотя бы… Пугачихи дочка, Кристина Орбакайте. Или… Ну, подскажи!

— Людмила Зыкина, — с готовностью подсказывал Гурий.

— Тьфу ты!.. Скажешь тоже, Зыкина! — пугалась мать. — Не Зыкина вовсе, а та, что про «чашку кофею» поет… Не помню, как зовут-то.

— Я тоже.

— Ну, неважно. «Чашку кофею» я бы еще смогла понять, она молодая, красивая…

На этом месте диалог Гурия и матери Гурия, как правило, прерывался. Махнув рукой, мать возвращалась к своим делам, курам и поросенку. А Гурий возвращался к своим делам, винилам Эдиты и яхтам.

Яхты были второй страстью Гурия, которая нисколько не мешала первой. Напротив, обе страсти пребывали в гармонии и каком-то радостном, просветленном единении. Единении необычном, поскольку и сами яхты были необычными.

Это были модели яхт.

Ничего другого Гурию не оставалось, поскольку он смертельно, до потери сознания боялся воды. И с этим ничего нельзя было сделать, это невозможно было подавить никаким волевым усилием, это нельзя было расстрелять из табельного оружия, удушить, четвертовать, колесовать. Водобоязнь стала тяжким крестом Гурия с тех самых пор, как он полюбил паруса. Его любовь к парусам была такой же безоглядной и платонической, как и любовь к Эдите: никакого намека на взаимность, никакого намека на намек. И если с платоническим чувством к Эдите Гурий смирился (ибо вожделеть богиню — грех великий), то с яхтами все обстояло как раз наоборот.

Яхты — настоящие яхты, временно оказавшиеся на берегу (а только к таким Гурий был в состоянии подойти), откровенно издевались над ним: ничего-то ты не можешь, бедолага Гурий, ничего-то ты не знаешь о нас. И никогда не узнаешь. Ведь для того, чтобы познать женщину, нужно отправиться с ней в постель. А для того, чтобы познать яхту, нужно отправиться с ней в море. А этого Гурию не светило даже в самом радужном сне. Хотя нет, в снах-то он как раз и отрывался по полной программе: сны Гурия были наполнены фалами, лагами, бизанями и трогательными, как кутята, ласкающими руку шкотиками. Сны Гурия были наполнены ветром и брызгами волн. Эти брызги, соленые и прекрасные, ласкали лицо Гурия, как голос неподражаемой Эдиты. В реальности же, подходя к насмешливым недотрогам-яхтам, Гурий чувствовал себя импотентом. Не самое приятное чувство, что уж тут говорить. И никакого выхода.

Впрочем, выход все-таки нашелся.