Победоносцев. Русский Торквемада

Вплоть до 1865 года, до окончательного переезда в Северную столицу, Константин жил в родительском доме. Лишь отъезд на учебу в Петербург (1841–1846) на время прервал связь будущего сановника с Москвой.

В целом московский период сыграл в жизни Победоносцева очень большую роль, причем тесная связь с Первопрестольной не осталась проходным фактом его биографии, а послужила основой для выстраивания целой идеологии, своеобразного «культа Москвы», который он активно использовал в своих политических программах.

«Культ Москвы» возник у Константина Петровича не на пустом месте — он был прекрасным знатоком бытового уклада и повседневной жизни Первопрестольной, а на склоне лет претендовал и на роль летописца ее истории. В начале 1900-х годов в письмах другу, редактору «Русского архива» Петру Ивановичу Бартеневу (1829–1912), он вспоминал картины Москвы грибоедовских времен и более позднего периода, обращался мыслями к деятелям того времени: митрополиту Филарету, профессорам Степану Петровичу Шевырёву и Михаилу Петровичу Погодину, генералу Алексею Петровичу Ермолову и др. Победоносцев был близко знаком и даже дружил со многими известными людьми, чьи биографии были тесно связаны с Москвой.

Славянофил Иван Сергеевич Аксаков был его товарищем по Училищу правоведения, западник Борис Николаевич Чичерин — коллегой по преподаванию в Московском университете. Его сослуживцами в Сенате были Василий Петрович Зубков — человек энциклопедических знаний, друг А. С. Пушкина и П. А. Вяземского, в молодости подвергшийся кратковременному аресту по делу декабристов, а также знаменитый философ, писатель и музыковед Владимир Федорович Одоевский, с которыми Победоносцев, судя по его воспоминаниям, тесно общался не только по службе, вел длительные беседы на темы истории и культуры^{14}.

«Московский человек», «человек московского корня» являл в глазах Константина Петровича особый тип личности. Ему были свойственны налет некоего идеализма, приверженность историческим традициям, естественному укладу жизни, патриархальная нравственная чистота, верность семейным преданиям. Все эти качества, консервативные по своей природе, служили заслоном на пути распространения духа приземленного делячества, по мнению Победоносцева, охватившего Россию после реформ 1860-х годов. Воплощением негативных тенденций в первую очередь служил, разумеется, официальный Петербург. Северная столица противопоставлялась Москве как город космополитический, разорвавший живую связь с основной массой народа, в то время как Москва, расположенная в историческом центре страны, воспринималась именно как воплощение этой связи. Ссылаясь на свое московское происхождение, на жизнь в среде патриархальных слоев населения Первопрестольной, Победоносцев впоследствии не раз заявлял, что именно ему известны подлинные чаяния и мысли народа, недоступные бюрократам из Петербурга. И, разумеется, Москва была важна для него как воплощение патриотизма, причем патриотизма спонтанного, идущего из народных глубин и далеко не всегда связанного с волей начальства.

Отправной точкой для формирования подобных представлений Победоносцева о Москве были, разумеется, события 1812 года. «Нашествие двунадесяти языков», происходившее задолго до появления на свет будущего обер-прокурора, явилось серьезным потрясением для его старших родственников. Петр Васильевич Победоносцев был вынужден с родными и близкими бежать из Москвы и нашел приют вдалеке от дома, в Костромской губернии, где семейство Победоносцевых приютил в своем имении добрый знакомый Петра Васильевича, помещик Павел Антонович Шипов[2]. Тяжелыми испытаниями стали и отъезд из города, и длительное бытовое неустройство, и потрясшее профессора Победоносцева после возвращения зрелище разоренного города, разграбленных церквей^{15}. Память о событиях 1812 года вошла в число важнейших семейных преданий Победоносцевых и, безусловно, оказала глубокое влияние на будущего обер-прокурора, несмотря на то, что родился он спустя 15 лет после вторжения Наполеона в Россию. В письмах и статьях Константин Петрович с глубоким волнением описывал ежегодные религиозные торжества в Москве в честь изгнания французов — молебствие после рождественской обедни и крестный ход, а само изгнание считал важнейшей вехой политической истории России: «Кто из отцов и дедов наших, свидетелей незабвенного 1812 года, не проливал горячих слез при чтении этой великой, потрясающей русскую душу молитвы! В ней вопиет к нам вся история Русской земли, история бедствий и внезапных радостей, тяжких падений и восстаний от падения, безначалия и внезапного воскрешения власти»^{16}.