Побег

Лазутчик казался мертв. Совершенно мертв. Насколько может быть мертв знающий свое дело любитель. Нужно заметить, что среди достоинств и умений Ананьи не последнее место занимало искусство обмирать до полной безжизненности. То было одно из немногих развлечений, которыми Ананья разнообразил свою скудную, полную трудов жизнь. Может быть, в настойчивых упражнениях этих проступало нечто большее, чем простое любительство, — неудавшийся колдун, безнадежно не способный к созидательному волшебству человек, выказывал тут свои потаенные притязания. Бездарный волшебник Ананья умел не много, но то, что умел, потрясало. Самоубийственное его искусство ничего не стоило в смысле каких-нибудь положительных последствий, но много ли волшебников более счастливых в творчестве могли похвастать таким талантом самоуничтожения? В этом и черпал Ананья свое достоинство.

Полуприкрытые глаза его глядели бессмысленно, зрачки расширились. Безвольная голова с давно немытой гривой падала, синюшные губы пузырились мыльной слюной.

Беспомощно оглядевшись, Поплева положил тело вдоль каменной ступени и припал к груди — сердце не билось.

Поплева выругался. Прохожие спускались по лестнице и переступали тощие ноги Ананьи, едва глянув. Здесь, на Вражке, удивительное искусство Ананьи не производило большего впечатления. Ни на кого, кроме огорченного до раздраженности Поплевы.

Правда, курившая у открытого окна женщина с опухшим лицом выказала некоторое любопытство. Недолгое, впрочем, — внимание ее отвлек далекий заунывный крик, который слышался где-то там, поверх крыш. Небритый мужчина из глубины комнаты отстранил женщину, попутно отняв у нее трубку, и высунулся слушать.

— Поплеву, кажись, ищут, — молвил он некоторое время спустя не без сомнения.

— Это какого Поплеву? — спросила оттертая от окна женщина.

— Иди, иди! — буркнул мужчина и с треском захлопнул обтянутое драной мешковиной оконце.

Ошалевший от смены впечатлений Поплева, казалось, не твердо помнил и собственное имя. Он глянул на распростертого Ананью, уставившегося ввысь недвижными, побелевшими глазами. Ананья не выказывал жизни, но и мертвее как будто не становился — сколько можно было понять, потряхивая его для испытания, — оставался он все в том же межеумочном состоянии «хоть брось!» До этого, однако, дело еще не дошло. Поплева вдруг подхватил тело под мышки, вскинул на спину и трусцой побежал по лестнице, заторопившись за донесшимися сюда перекатами барабана.

Лестница вильнула налево, потом направо, спутавшись по дороге с совсем уж непотребным переулком. И когда Поплева, отдуваясь от тяжести на плечах, отыскал подходящий перелаз, барабан рассыпался дробью где-то за спиной. Нисколько не помедлив, Поплева повернул назад, туда, где различались бессвязные вопли глашатая, и потерялся в заплутавшем среди теснин эхе.

Намаявшись с мертвым телом Ананьи в тупиках и уводящих не туда улицах, Поплева опознал между крышами семиярусную, сплошь составленную из сквозных окон и арок башню соборной церкви. Он стал держать на примету, не обольщаясь более барабанами и придурочными выкликами глашатаев.

В конце концов он был вознагражден за упорство и выбрался на просторную площадь, посреди которой, окруженный порядочной толпой зевак, завывал государев вестник.

— …И тому доброму человеку, что сообщит нам о судьбе названного отца нашего любезного и досточтимого Поплевы, положена будет щедрая наша награда! — заключил возвышавшийся над толпой дородный мужчина в высокой круглой шапке с пером. Он мало походил на известного Поплеве колобжегского глашатая, превосходя своего городового товарища настолько, насколько столица вообще превосходит по всем признакам прочие города и веси страны. Это был хорошо одетый, представительный господин с окладистой бородой, роскошными усами и необыкновенно зычным, переливчатым голосом — особым, столичным голосом, вероятно.

Презирая любопытство зевак всей своей важной повадкой, (что было даже и удивительно, если принять во внимание, что это были все ж таки как никак столичные зеваки), глашатай принялся скатывать лист, потом небрежно ударил в заброшенный на бедро барабан.

— Я могу сообщить о судьбе досточтимого Поплевы! — запыхавшись от спешки, воскликнул Поплева.

Дородный глашатай без всякого одобрения оглядел всклокоченного самозванца с мертвым телом пьяного человека на закорках.

— Ты можешь сообщить о судьбе названного отца нашего? — уточнил он тем же раскатистым голосом и вернулся взглядом к дохло повисшему головой Ананье.

— Могу! — подтвердил Поплева, полагая более безопасным и надежным выступать в качестве свидетеля и доносчика, чем самого Поплевы.

— Возлюбленного тестя нашего? — спросил глашатай, нисколько не смягчаясь.

— Надо полагать, возлюбленного, — пробормотал Поплева.

— Почтенным ремеслом которого был вольный промысел морской рыбы? — придирчиво продолжал глашатай, не минуя взглядом безжизненного тела Ананьи.

— Он был рыбак, — подтвердил Поплева, испытывая известную неловкость говорить о себе самом в прошедшем времени.

Но глашатай удовлетворился этим, оставив сомнения при себе.