Побег

— О девушке, с которой он здесь живет! — воскликнула она сердито. — Олеся, кажется, ее зовут? Или уже Олесю прогнали и другую заселили? Я давно в них запуталась. Сначала была Марина, потом Ольга, потом эта Олеся. Сейчас уже новые, наверное, появились, помоложе. Да я не желаю этого знать! Не нужно мне этого! Не хочу! Почему нельзя оставить меня в покое?! Мало того что какие-нибудь доброжелатели обязательно подвернутся и все тебе выложат, так еще сами гадючки ужалить норовят. То свое грязное белье подбросят, то еще что-нибудь придумают. Марина мне позавчера звонила, представляешь? Предлагала встретиться и поговорить. О чем мне с ней говорить, скажи? Она что, воображает, что мы с ней сядем, обнимемся и зарыдаем? Поведаем друг другу, как он нас на восемнадцатилетних девчонок променял? Сколько я в свое время из-за нее слез выплакала, бог ты мой! А сейчас вон и ее, бедняжку, в отставку отправили!

Мне было до ужаса неловко. Я взмок и испытывал сильнейшее желание снять пиджак, но боялся лишний раз пошевелиться. Лариса отвернулась, промокнула мокрые глаза бумажной салфеткой, налила себе еще чаю, но пить не стала.

— Мой отец был секретарем обкома, он людей из партии за аморалку вышибал, — проговорила она уже другим тоном. — Ты помнишь, что это означало — быть исключенным из партии за аморальное поведение?! Гражданская смерть. Ни работы, ни денег, ни друзей. Хуже прокаженного. Помню, у нас в институте пожилой профессор ушел от жены к юной лаборантке. Студенты его обожали, а его на партсобрании лишили ученых степеней и запретили преподавать. Он грузчиком пошел работать, в его-то годы! Я к отцу: «Как же так?! Вмешайся, заступись!» Знаешь, что мне папа ответил? «Этот ваш хваленый профессор предал семью. Он не умеет владеть собой, значит, не имеет права учить молодежь. Наше общество не нуждается в таких учителях». Вот такое я получила воспитание! А теперь я должна делать вид, что понятия не имею о существовании в жизни моего мужа дюжины других женщин, — она замолчала и, опустив голову, стиснула виски.

— Я не могу так больше, не могу! — вдруг шепотом воскликнула она с острой тоской. — Я заставляю себя терпеть, даже в церковь иногда хожу, но у меня не хватает сил!

Она действительно очень страдала.

— Зачем ты себя растравляешь? — пробормотал я, не зная, как ей помочь. — Какое значение все это имеет сейчас?

— Да потому что все из-за этого! — твердила она. — И тюрьма, и позор, и остальные проблемы! Не из-за любовниц, конечно, а из-за вседозволенности.

— Что ты имеешь в виду?

— Что его вообще не должны были посадить! Кого угодно, только не его. Ведь он всегда был образцом осторожности! Никогда не лез на рожон. Я с восемнадцати лет их с Виктором знаю, когда они еще мальчишками были, чуть старше Данилы. Они и тогда, в юности, хотели жить лучше, чем другие. Умели устраиваться. Я, например, на сессиях зубрила учебники, а они находили лаборантку, дарили ей бутылку шампанского и коробку конфет, и та подкладывала им нужные билеты. И еще смеялись надо мной, дурой старомодной. Они и фарцовкой подрабатывали, и летом калымили, и много чего придумывали такого, за что в те времена по головке не гладили. Но только Виктор всегда был, как бы это сказать, норовистым, что ли? Не очень его любили. Самолюбие, наверно, в нем играло, не знаю. Он вечно к людям цеплялся, ему нужно было свое превосходство доказать. Хамил часто однокурсникам, да и преподавателям, мог драку затеять, особенно по пьянке, в неприятные истории влипал. Его даже из комсомола как-то собирались исключать, еле замяли тогда. А вот Володя никогда не попадался. Никогда! Хотя они с Виктором закадычными друзьями были, повсюду вместе. Но Володя умел сглаживать углы, чувствовал меру, вовремя отходил в сторону. У него в пограничных ситуациях всегда срабатывала интуиция. Ведь Володя — подлинный карьерист, в хорошем смысле, это его особый талант от природы. Он умеет терпеть, умеет молчать, умеет угождать, ладить с начальством, причем без всяких усилий. Ему даже нравится, для него это как игра. Я помню, когда мы поженились, он к моему папе бегал советоваться по каждому вопросу. Я злилась страшно. Мне казалось, что это унизительно — такая несамостоятельность! А Володя только посмеивался, дескать, трудно, что ли? Зато папа нарадоваться не мог, какой у него зять, по службе его продвигал. И все в Володиной жизни происходило именно так, по той же схеме. Его обожали руководители, уважали подчиненные. Он карьеру делал шутя, будто танцевал. И вдруг такой жуткий скандал. Арест! У меня в голове это не укладывается. Как? Почему? Я лишь одно объяснение вижу: вам слишком долго все сходило с рук и вы поверили в свою безнаказанность. Стали вести себя так, как будто вам все дозволено. Даже у Володи что-то сместилось. Он утратил чувство опасности. Не знаю, кому он там перешел дорогу, кого обидел. Я уже давно ничего не понимаю в этой вашей действительности, — она прерывисто вздохнула.

— Я домой хочу! — прибавила она в отчаянии, еле сдерживаясь, чтобы не разрыдаться.

— Домой? Но ты же и так дома!