Побег

Притом, что город, кажется, весь без остатка, сбежался туда, где гудело, ненадолго стихая, ухало падающей волной «а-а-а-олк! Свято-полк!» Однако и тут, на полупустынных улицах, Юлий с немногими своими приспешниками распространял волнение; быстро передавалась весть, и новый клич «Юлий!» хотя и не поднимался в голос, придавленный подавляющим рокотом «а-а-а-олк!», но переходил из уст в уста. Люди являлись неизвестно откуда, покидали дома, бежали из переулков, и скоро неширокая улица была забита от края до края. Порядочные уже толпы, десятки, сотни горожан двигались вслед за Юлием и предшествовали ему, сколько было видно до ближнего поворота. Все казались возбужденными, глаза блестели, движения резки, разговоры отрывисты и громки. Только и слышалось: Юлий здесь, да он тут — вот он! Юлий идет!

Впереди бежали мальчишки и в необъяснимом восторге вопили:

— Юлий идет! Во будет! Святополку врежет! Небо с овчинку покажется!

Толпа вокруг Юлия росла, росло возбуждение, находившееся как будто в прямой связи с размахом людской громады. Люди шли, перебегали, отираясь о стены, что-то опрокидывали попутно. Прорвалась к Юлию истощенная оборванная женщина с гривой рассыпанных волос, с изможденным горячечной страстью лицом. Она схватилась за стремя и пошла рядом, повторяя:

— Спасите нас, государь! Спасите! Так больше нельзя! Я не могу! Спасите!

Бог знает, что она имела в виду, но что-то все ж таки имела, исполненные жгучего чувства слова ее пронизывали толпу, отзываясь дрожью.

— Да здравствует великий государь и великий князь Юлий! — остервенело вскричал кто-то, и словно прорвало, толпа взревела, перекрыв далекий грозовой гул: а-а-олк!

Цепко сжимавшая стремя женщина вскидывала на Юлия черные блестящие глаза и сам он, взвинченный сверх меры, нагнулся поцеловать ее в лоб, поймал на ходу губами висок и бровь. Через мгновение женщина разрыдалась, кинувшись обнимать колено. Он пытался ее удержать, женщина поймала руку и хватила губами пыльцы, обливая их слезами. Рыдания раздались в толпе. Кто кричал, кто начинал петь, обрываясь на втором слове и заливаясь слезами, — помешательство распространялось. И что-то горело в груди нестерпимым зноем, вызывая яростное желание скакать навстречу грядущему — что было совершенно невозможно в запрудившей улицу толпе.

— Юлий! Юлий! Юлий! — раскачивала толпа клич.

— Великая Нута! — прорвался крик, такой неожиданный, одинокий и почему-то задорный — наперекор всему. Толпа подхватила:

— Нута! Нута! Нута!

Чернявый юноша размахивал над головой волынкой — нечто похожее на вымя с болтающимися на нем трубами — и раззадоривал:

— Нута! Нута! Ура-а!

— Ура-а! — откликалась толпа и снова: — Юлий! Юлий! Юлий!

— Да здравствует великая государыня и великая княгиня Нута! — вопил свое юноша с волынкой, но голос его терялся в общем стонущем реве. — Да здравствует замечательная женщина! — орал волынщик, ни на кого не обращая внимания. — Самая маленькая государыня в мире! Самая отважная княгиня во всей Словании! Самая славная малышка среди всех прыгающих с неба принцесс!

Бросив поводья, Юлий закрылся ладонью; горячечные рыданья без слез сотрясали его, он стиснул зубы и встряхнул головой, чтобы возвратить себе самообладание.

Оно было ему необходимо. Улица распахнулась на запруженную народом площадь — не сонмы людей — где вопили расстроено и вразнобой, словно крик в последнем усилии распадался: Свято-полк!..

И стихло по всему безбрежному пространству народа.

Похожее на шелест лесной листвы безмолвие… Сотенные толпы, что вливались на площадь, вторгались в другие, смятенно притихшие толпы, текли завихрениями, толчеей, образуя поток, который замедленно продвигался туда, где высились над простором голов ярко наряженные всадники и две кареты с навесами на столбах.

Наконец невозможно стало продвигаться далее, Юлий остановился, отделенный от Святополка полусотней шагов и бесчисленными обратившимися к нему лицами.

Изменивши монашескому обличью, Святополк обрядился в венчальный кафтан прадеда Святовита и в прадедовский же венец — усыпанную драгоценными камнями шапку, круглую, с меховым околышем. Длинный, до пят, жесткий и тяжелый от золотого шитья, прадедовский кафтан стоял на тщедушном Святополке колоколом, придавая ему значительность, которую несколько нарушали неловко растопыренные руки: рукава венчального кафтана, даже подвернутые, были все же велики и неудобны для недавнего государя. И когда он забылся, в неприятном изумлении уставившись на некстати явившегося братца, унизанные перстнями пальцы поджались и совсем пропали, пугливо втянулись в подвернутые обшлага.