Побег

Вдовствующая государыня Милица между тем продолжала говорить. К месту упомянула ожидающие стан Чеглока раздоры, вероятное вмешательство пигаликов, которые вовсе не отменяли смертного приговора ближайшей союзнике Чеглока Золотинке. Она вспомнила Рукосила, полагая, что рано сбрасывать его со счетов, и указала на близкие уже холода и зиму, что едва ли позволит Чеглоку удержать собираемое со всей страны ополчение.

То была речь полководца, более приличная безмолвно стоящему тут же Святополку, чем вдовствующей государыне; не видно было только, чтобы кто-нибудь замечал подмену или находил в этом нечто несообразное.

— Союз с невежественной и самонадеянной волшебницей будет гибельным для всякого, кто обратится к ней за помощью. Доморощенная волшебница принесет своему союзнику в приданое неумолимую вражду пигаликов!

С напором помянув Золотинку, Милица остановилась перевести дух. Прикрытого кисеей лица ее нельзя было рассмотреть, зато хорошо различался Святополк. Он казался измученным и нерадостным и, вскинув на миг глаза в слепую черноту площади, снова глядел под ноги. Нижние ступени крыльца занимали вельможи, в латах и при оружии, но без шлемов.

— Откроются ли завтра ворота и Толпень на коленях примет своего законного государя, останемся ли мы на некоторое время в осаде — как бы там ни было, мы можем смотреть в будущее с уверенностью. Гибель Юлия пришлась как нельзя кстати. — Это скромное заключение вызвало там и здесь готовые смешки, перекрывая их, прокатилось по площади жизнерадостное «ура!»

Святополк поднял глаза, словно бы удивляясь. Кажется, Юлий понял, что происходило с братом: оглушенный, он боялся радоваться. Когда на площади поутихло, Милица, повернувшись к молодому государю, обронила несколько слов, и Святополк нехотя подался вперед.

— Покаяться хочу перед честным народом! — сказал он в черноту ночи, едва разреженную светом факелов. — Покаяться! Смерть дорогого брата Юлия принял я себе в радость…

Надрывный голос государя смазался, и пораженная толпа затихла, не понимая, должно быть, в какой радости упрекает себя Святополк такими рыдающими словами. Похоже, государь возводил на себя напраслину. Милица буркнула нечто раздраженное, что нельзя было разобрать в двадцати шагах, и поддернула лиловый струящийся плащ, закутываясь.

— После утверждения своего на святоотеческом престоле, — продолжал Святополк много тише, так что толпа поневоле замерла, — принимаю обет во искупление тяжких моих грехов и братоубийственного восшествия на престол совершить пешее паломничество в Святогорский монастырь… — Юноша сбился, безнадежно махнул рукой и сошел в раздавшуюся толпу дворян, куда затесался Юлий. Пришлось наклонить голову, чтобы сопровождаемый латниками брат не узнал его в трех шагах.

Народ не спешил расходиться и после того, как государь с вдовствующей государыней покинули площадь. Недолго повертевшись в гомонящей толпе, Юлий прошел к раскрытым воротам церкви, из жарко горящего зева которой раздавалось сладостно-унылое пение.

Он не решился войти в ярко освещенный храм, а остался на паперти среди народа поплоше. Спины придворных закрыли собой Святополка, но недолго — все опустились на колени. В глубине церкови открылся алтарь и воздвигнутый перед ним гроб — сияющее золотом сооружение, которое и скрывало в себе отца, великого государя и великого князя Любомира Третьего. Обок со сгорбившимся Святополком можно было приметить поникшую русую головку — без сомнения, Лебедь. Осиротевшие брат и сестра стали рядом, отделенные от свиты безлюдным пространством.

В сердце Юлия было пусто. Он вздохнул и спохватился, что попал в поток света, который изливался из церковных недр. К тому же он с досадой обнаружил, что, заглядевшись на Святополка с Лебедью, упустил Милицу. Миновав церковь, где покоилось тело мужа, она удалилась в сопровождении тесно обступивших ее дворян. Не у кого было теперь спросить куда.

Собравшиеся у озаренных светом церковных ворот люди слушали заупокойную службу с приличествующей неподвижностью. Не примечалось на лицах ни сострадания, ни печали, ничего определенного, словно люди и сами не знали, для чего сошлись, и с застылым упорством пытались это вспомнить. Нечто подобное испытывал и Юлий.

Неплохо было бы перекинуться словом с Лебедью, да, кажется, она собралась бодрствовать у гроба всю ночь. И трудно представить, чтобы сестру оставили при таких обстоятельствах одну. Не было доступа ни к Святополку, ни к Милице. А если припомнить десяток-другой надежных как будто вельмож, бояр и окольничих, то где их среди ночи искать? И какой прок от самых благородных и философски мыслящих людей в этом начиненном сверх меры соглядатаями гнезде коварства и колдовства?

Безрассудная вылазка Юлия представлялась к тому же и бесплодной. Оставалось надеяться разве на случай. Прошло, наверное, полчаса, он стоял в редеющей понемногу толпе, осеняя себя колесным знамением, когда это делали все вокруг, и поглядывал по сторонам из-под низких полей шляпы. Чадили и догорали закрепленные кое-где на стенах факелы. Изредка на стенах перекликались часовые.