Побег

Вопрос настолько эмоционально заряжен, что пространство каюты начинает кружиться. Сознавая, что все взгляды, готовые осудить любой признак слабости, прикованы ко мне в ожидании ответа, я делаю глубокий вдох. Встречаюсь глазами с обвиняемой и вижу в них отчаяние, надежду на мою снисходительность. Я не могу ее помиловать, это понятно. Мне приходит в голову, что, возможно, вор должен потерять конечность, соответствующую преступлению, – может, руку или язык? Я готова рассмеяться: сама по себе мысль о том, что мне нужно отдать подобную команду, нелепа. Однако ничего смешного в этом нет.

– Ее преступление серьезно, – говорю я, надеясь, что мой голос звучит так властно, как я стараюсь. – И прощенья ему нет.

Я поворачиваюсь лицом к отцу и замечаю искорку триумфа в его глазу.

– Посади ее в карцер, а когда будем проходить мимо следующей банки[1], бросим. Тогда и поглядим на ее жажду.

После оглашения приговора тень удовлетворения сходит с отцовского лица. Я не справилась. Это не то, что он хотел услышать. Я бросаю взгляд на Бронна, надеясь увидеть нечто вроде понимания, восхищения, уважения. Но физиономия у него, как всегда, каменная, ничего не выражающая. Во мне мучительно закипает гнев. А то мне важно его мнение…

Андерс чувствует, что судьба ее решена, и начинает умолять моего отца о прощении, пока один из ее тюремщиков не заставляет умолкнуть беднягу грубой пощечиной.

Отец поворачивается к Кливу:

– Давай.

Клив выходит из-за стола с жестокой ухмылкой. Не сделав и трех шагов, он оказывается рядом с пленницей и перерезает ей горло.

Коготок хлопает крыльями, и непонятно, то ли он протестует, то ли поддерживает.

От подобной поспешности решения – от подобного зверства – мне становится тошно, однако я заставляю себя смотреть. Я ведь здесь именно для этого. Приговором Андерс могла быть только смерть. Просто отец надеялся, что приказ поступит от меня. Он знает: это не первый раз, когда я становлюсь свидетельницей того, как свет меркнет в глазах человека вместе с жизнью. Он вынуждал меня смотреть на это бессчетное количество раз. Однако по-прежнему верит, будто переживание того, что представляется ему необходимым, изменит меня. Он не понимает, что я не желаю меняться.

– Уберите эту грязь.

Люди моего отца моментально реагируют и уволакивают труп из каюты. За ним тянется кровавый след, словно тело пытается послать последний призыв о помощи. Его проигнорируют, сотрут.

Когда мы остаемся в каюте вдвоем, отец поворачивается ко мне, и я ожидаю испытать на себе всю мощь его гнева. Однако он ничего не говорит, что выглядит еще более зловещим. Жаль, все ушли. Когда же наконец он открывает рот, голос его звучит угрожающе мягко:

– Ты ведь знала, чего я от тебя ждал.

– Знала. – Отрицать не имеет смысла.

– Тогда почему, Марианна? Почему ты продолжаешь сопротивляться?

Что мне ответить? Правду я открыть не могу, только не ему, никогда. Если хочу и дальше жить. Вместо этого я говорю примерно то, что он хочет услышать.

– Я пытаюсь, отец. Когда-нибудь я смогу отдавать приказы, как ты желаешь.

Мой голос слегка дрожит из-за этой лжи, однако отец, похоже, не замечает. Он отходит к окну и вглядывается в чернильное море.

– Помнишь, когда ты была маленькой? Сидела тут со мной, расставляла игрушечные кораблики на моих картах, прежде чем отправить их в бой. Растапливала воск для печати на свечке и поливала их. Вместо крови, говорила ты. Мне бы следовало тебя пороть за то, что ты перепортила столько моих бумаг. Но я этого не делал. У тебя было будущее, и я гордился.

– Похоже, на моих пальцах до сих пор остались следы ожогов, – говорю я, выдавливая улыбку.

– И все же ты позволила своим задаткам сгнить, так что от них не осталось ничего, кроме слабости. Ты ведь понимаешь, что это значит? Ты понимаешь, к чему ты меня вынуждаешь?

Конечно понимаю. Мое тихое неповиновение всегда дорого мне аукалось. Отец протягивает мне свой кортик.

– Ну, пожалуйста, – прошу я, сама того не желая. Только не сейчас. – Обещаю. Я буду стараться. В следующий раз…

– Бери. – Это не просто приказ, это вызов.

И все же я отказываюсь, отчаянно пытаясь заговорить ему зубы:

– Если ты дашь мне еще шанс…

Отец в мгновение ока оказывается передо мной лицом к лицу, грубо притягивает меня к себе, лезвие слишком близко от моей кожи. Он часто дышит, разгневанный дерзостью, и медленно опускает кортик мне в руку.

Меня трясет, а он отступает на шаг и присаживается на край стола. Сбежать невозможно. Никогда.

– Давай.

Его голос дрожит от возбуждения.

С горящими от стыда щеками я поднимаю клинок и вонзаю себе в ладонь. Бусинки крови торопливо выныривают на поверхность, медленно обегают руку и капают на пол.

– Подобное зрелище не приносит мне никакого удовольствия, – говорит отец, хотя его садистская ухмылка свидетельствует об обратном. – Однако тебе это должно пойти на пользу.

Он говорит так каждый раз, когда заставляет очищать тело от слабости и нерешительности. Раньше я ему верила. Теперь же я просто слушаюсь, чтобы выжить.