Побег из Амстердама

Ее излюбленным местом была скамейка на дюне с видом на море, где начинался пляж. Там можно было сидеть и смотреть на море весь день. С утра появлялись семьи, родители, нагруженные сумками, стульями и пляжными зонтиками, вздыхающие и сердитые на детей, которые, визжа от восторга, носились по пляжу. По ним можно было сверять часы: около пяти часов начиналось движение в обратную сторону. Все уходили одновременно, с красными лицами, снова ругаясь, вздыхая и волоча поклажу, только дети теперь плакали от усталости и упрямства.

Самым прекрасным моментом на той скамейке было время после восьми вечера, если ей удавалось сбежать с вечерних занятий. Пляж пустел и тлел, как костер в лучах уходящего солнца. И тогда появлялся он. В голубой футболке, которая небрежно торчала из шорт, с мускулистыми руками и растрепанными белыми кудрями. Его загар был не красно-пятнистым, как у нее, а золотисто-коричневым. С сигаретой во рту он босиком таскал по песку пляжные стулья, составлял их в аккуратные ряды, собирал мусор, оставленный туристами, а потом садился с бутылкой пива, откинувшись на спинку стула, смотреть на море. К тому моменту моя мать уже спешила назад в «Био», мечтая, как прекрасно было бы смотреть с ним на красное солнце и никуда не торопиться.

Парень с пляжными стульями был мой отец. Тогда ему было восемнадцать, он был единственным сыном Пита и Анни Фос, владельцев пансиона «Дюны». Летом Пит и Анни арендовали кусок пляжа, жарили картошку и сдавали пляжные стулья. Гор, мой отец, отвечал за лежаки и чистоту пляжа, а все остальное время он был ужасно занят дочерьми немецких туристов, отдыхающих в «Дюнах». Гор был пляжным парнем, которого не портили соль и песок, и он мог покорить любое сердце своим загорелым телом, когда с разбегу бросался в море.

В то лето он сразу приметил мою мать. Эту тихую худенькую светловолосую девочку с пустотой во взгляде, которая вдруг появлялась на скамейке и вскоре снова исчезала, и ей было достаточно просто сидеть и смотреть вдаль. В ней было что-то трагическое. Как будто она ждала чего-то, сложив руки на животе, одинокая и загадочная. Она заинтриговала его. Ему хотелось ее рассмешить, увидеть, как она бежит по песку, посмотреть, как загорят ее тоненькие руки, а синие глаза засияют. Ему захотелось ее спасти.

Лучше бы он держался от нее подальше и просто женился на Гизелле, дочке богатого немецкого пивовара. Лучше бы он не подсаживался на скамейку к моей матери в тот необычно жаркий вечер. Лучше бы никогда не рассказывал ей о светящемся море, о его ночных кострах, потому что все это было не для нее. Потому, что в конце концов она сойдет с ума от песка и шума ветра и волн, она станет ненавидеть все, что он так любил. Лучше бы ему не влюбляться по уши в эту жердь с журавлиными ногами, никогда не смотреть в те умоляющие синие глаза и не видеть в них беспомощность.

Если бы только моя мать была увереннее в себе. Тогда она ни за что не выбрала бы парня с пляжа. Она бы не позволила выбрать себя первому попавшемуся типу, который ей заинтересовался. Лучше бы она оставалась одна со своими книжками в своем чистеньком городском домике. Может, она была бы одинокой, но никогда не стала бы такой несчастной, как в браке с моим отцом.

Но мои родители все же влюбились друг в друга и решили, что этого достаточно. Моя мать променяла комнатку без окон и свои книжки на комнату с видом на море, и поначалу ей ужасно нравилось быть так сильно любимой. Никто никогда не любил ее по-настоящему, а теперь любовь потекла рекой. Но мать оказалась бездонной бочкой. Ей все было мало, и она ничего не могла дать взамен.

Мой отец никогда не переставал любить ее. Даже когда она помешалась, кидалась на него с ножом и била по голове пепельницей, он любил ее. Так сильно, что как можно дольше скрывал мамину болезнь от всего внешнего мира, чтобы ее от него не забрали.

Глава 20

Сколько же я выпила? Не больше четырех бокалов вина, а чувствовала себя так, как будто уговорила целую бутылку виски, и после этого меня переехал трамвай. Все мышцы болели, глаза горели, во рту было сухо и кисло, а желудок сжался в тугой, болезненный шар и бился о диафрагму.

С того момента, как моя сестра начала говорить о любви, я больше ничего не помню, кроме смутного кошмара, в котором наша мать набрасывалась на папу. Отдаленно я слышала какой-то звон и нащупывала рукой будильник, чтобы его выключить. Я посмотрела на часы. Половина одиннадцатого. Господи, неужели так поздно? Дети уже ушли, и я с грехом пополам вылезла из кровати, в поисках источника звона, который вдруг снова прекратился. Мой мобильный.

Я нашла его во внутреннем кармане джинсовой куртки. «Три непринятых вызова» высветилось на дисплее. И как раз в тот момент, когда я пыталась узнать, кто хотел мне дозвониться, телефон вдруг снова начал вибрировать, и я сразу же взяла трубку.

— Да?

— Госпожа Фос, это Виттеброод из полицейского участка на Суринамской площади. Ну вы даете, вам не дозвониться… Хорошо, что я наконец-то вас нашел.