Побег из Бухенвальда

Кругом беда, а нашу Панскую забыли — живем спокойно, хлеб жуем. Конец ноября, на улице уже мороз. Нежданные гости явились и к нам. Подводами едут, молодежь на тех подводах, как на гулянку собрались. По дворам разъехались, грабить начали, было что брать. А чтоб больше страху нагнать, стрельбу открыли. Пять ветряков в поле сожгли. Мужики у нас в деревне не простые были, каждый за свое добро в защиту стал — кто с вилами, кто с топором, Штундистов у нас много было, так те и не защищались — заходи, бери. Стоят среди двора с поднятыми руками и молятся. Сам Разумовский был во главе этих разбойников. Вот когда я вспомнил, что не только я, вся деревня помнить будет. Некоторые женщины целуют ему руки, просят, ради детей что-то оставить. Но сегодня он совсем не тот, какой был, когда не имел власти. Сегодня он хозяин. Только смотрит по сторонам, не разбежалась бы охрана. Где охрана есть, там он герой. Но на штундистах зло согнал. Штунды в колхозы не пошли, они теперь враги народа, как хочешь, с ними так и поступай. Через несколько дворов от меня жил старшой ихний. Умный мужик был, на все руки мастер, Павел Матвеевич величали его. Жил зажиточно, овец держал с полсотни. Собралось возле его двора с десяток подвод. Мешки с зерном тянут, все барахло выносят из дому. Скандал подняли, ругань. Два сапога и активистов двое, один кричит.

— Отдай сапог, я первый приметил!

— Я первый брал, а ты меня толкнул! — кричит второй.

Сундук открыли, а там два полушубка и овчина. Набросились, как воронье на дохлую скотину. Здесь Разумовский успокоил всех своим приказом.

— Никому ничего здесь не брать. Сложить все обратно в сундук и в мою подводу погрузить. Всех овец забрать. Он еретик, штундист, враг народа.

Стоит наш Павел Матвеевич, как в рот воды набрал, молчит. А вид у него как у святого с иконы, только повторяет.

— Бог дал, Бог взял, да будет воля Твоя, Боже.

Ягнят несут, овечек выгоняют из овчарни, барахло на подводы грузят. Овцы спокойно идут, на то они и овцы. Только Разумовский кричит:

— Скорее, шевелись!

Последнюю овцу притащили и говорят:

— Один баран остался в загоне, страшный такой.

— Давай и барана, — а сам к овцам наклонился. Открыли ворота, чтоб барана выгонять. И тут такое случилось, чего никто не ожидал. Баран метнулся из загороди, через весь двор разгон набрал и с ходу Разумовского сзади подсадил. Он через воз перелетел и приземлился с другой стороны. Только ойкнул. Бедный в дугу согнулся, стонет. Кричит: «Бейте его, то есть Павла Матвеевича, это он специально порчу на барана нагнал, чтоб он меня убил. Видите, стоит, руки поднял». Что тут творилось, трудно передать. Разумовского посадили в телегу и увезли.

Не выдержал я и рассмеялся.

— Так ему и надо, дядя Тима, поделом. Баран и тот сообразил, кто виновник всех бед.

Я безбожник был и в комсомоле состоял, а так хотелось, чтоб тот баран комсомольцам всем штаны порвал.

— И что же дальше было, дядя Тима?

— Да что дальше… Никак они не могли того барана взять, да и овечки вокруг него собрались. Матвеич в сторонку отошел, овечек к себе зовет. Они послушные были, склонили головы, идут к нему, баран тоже с ними.

Потом Матвеич веревку вынес. Сам барана за рога привязал к подводе. Овечек тоже привязали и увезли.

Так в первый день пострадал лишь служитель Божий, Павел Матвеевич. Не понимаю я его, Гриша, крепкий такой мужик был, сила в руках имелась, а он не то что сопротивляться, сам грабителям помогал. На следующий день уезжать он решил. Вся деревня собралась у его двора. Еще бы, баран деревню спас от кровопролития, ведь все собрались стоять не на жизнь, а на смерть.

Матвеич вышел на крыльцо, сам снял шапку и нам всем предложил шапки снять.

— Давайте все прославим Бога, что так все кончилось, ведь могло быть и хуже. Все сняли шапки, кто Бога славил, кто стоял, но все понимали, что что-то важное происходит. В конце Матвеич помолился. Потом прощальные слова сказал:

— Дорогие односельчане! Вчера повеял ветер, но да хранит вас Бог от бури. Но буря грянет — и деревни этой не станет. Спасайтесь бегством, все, кто верит в Бога.

Мне Бог открыл, спасайтесь из этих мест. Я ухожу.

— Когда?

— Сегодня.

— Куда?

— Не знаю. Мой Бог спасет меня. Простите меня за огорчения, может, я кого обидел, к кому не проявил внимания, прошу прощения. С собой обиды тоже не понесу.

И он уехал. Штундистов в нашей деревне было одиннадцать семей, все они вслед за Матвеевичем куда-то выехали. Прожили мы две недели мирно, смеяться над штундистами стали, что они убежали тогда, когда никто не гнался за ними. И вдруг из области постановление:

«Покрыть долги, что собрались за два года. Все зерно сдать государству». Хлеб будут завозить уже печеный в деревенскую лавку (это так раньше в деревне магазины назывались), а мы его там будем покупать. Получается, что за свой же хлеб еще и платить должны. А тех, которые сопротивлялись новому постановлению, по ночам увозили куда-то, так что все очень быстро поняли, что нужно молчать, если хочешь жить.