Побег куманики

Нужно вернуться в Бордо как можно скорее, проверить почту и все выяснить. Проклятая американка Фиона и слышать не хочет о моем отъезде.

Когда я изложил ей свои основания — буквально стоя на коленях! — она посмотрела на меня так, будто задвинула щеколду в дровяном сарае и я остался в темноте, на холодном полу, на мокрых опилках.

Мало того что мы до сих пор не свернули лагерь, хотя рабочие уже разъехались, — нам предстоит копать самим, то есть делать черную работу, не указанную в моем контракте, merde, merde!

Этот Тео Кактамегофорж задурил ей голову какой-то рукописью, оба пылают страстью первооткрывателей, хотя младенцу ясно, что здесь, в этой исхоженной вдоль и поперек пустыне, в этом засыпанном конфетными фантиками Гипогеуме, не может быть ни-че-го.

На перроне Лувр-Риволи в парижском метро можно найти больше, чем в этом опустошенном практикантами-археологами лабиринте.

У профессора имеется старая карта, где указано заветное местечко, но добраться до него будет потруднее, чем морочить голову перезрелой американской профессорше. Что ж, поглядим.

Засим остаюсь,

твой Эжен

Целую вечность целую.

МОРАС

февраль, 6

я пристрастился к канеллони с фенхелем и хожу по утрам в кафе у каза рокка пиккола, кафе называется мальтийский сокол, мне нравится, что у них на салфетках вышиты птицы, у сеньоры пардес тоже были такие

похоже, вчера я видел там профессора форжа, того самого, что не взял меня в экспедицию, полуночного англичанина, которому я строгал шоколадку в растворимый кофе

а я так его просил, даже нашел две безнадежно усеянные латынью статьи в интернете

наверное, я слишком этого хотел, и он испугался

если чего-то слишком сильно хочешь, судьба пугается и отвечает уклончиво

с ним были люди, пятеро, это что, те, кого он выбрал? один мальчик даже похож на фелипе, только глаза славянские, светлые, а у фелипе тяжелые каталонские веки и оливковые зрачки, они пили вино верде с хрустящим хлебом и тихо беседовали, там еще была рыжая, очень белая женщина, закутанная в шаль до самых глаз, но я увидел ее кожу, когда она подносила рюмку ко рту, рюмки здесь зеленоватые, с толстым пузырчатым дном, и вино в них выглядит как вода

наверное, они только что приехали, бросили вещи в отеле и пошли в кафе, но зачем их так много? я мог бы теперь сидеть с ними и говорить о катакомбах святого павла, финикийских кладах или еще о чем-то пыльном и прекрасном, кто этот парень с тяжелыми ресницами? а эта, похожая на вялую эстрелицию, остролицая барышня — жена профессора? ну да, иначе она не перебирала бы его пальцы с такой небрежностью

один из них, тот, что с полным ртом французского раскатистого ррр, поймал мой взгляд и понимающе улыбнулся, поднимая рюмку, тут в сердце мое вошла зависть, прямо как штопальная игла, и я ушел, не дожидаясь счета, бросил на столик полторы лиры, теперь у меня есть деньги и я оставляю на чай, господи, даже смешно

февраль, 7

I was a child prodigy,

начал свою биографию норберт винер, а я былpunch — drunk child, неловкий и ошеломленный, меня ошеломляли вещи, тайно живущие в доме, особенно вещи моего брата

все, на что я нечаянно натыкался, обнаруживая то мамин секрет — миску с подсохшими апельсиновыми корочками, то отцовский — початую бутылку граппы с сургучным клеймом на шнурке, клеймо я, разумеется, прибрал, все это были печальные мелочи, не переходящие в откровения, я ведь давно уже знал, что дом — весь, от выщербленной паркетной доски, под которой — я знал наверняка! — спрятано пиратское сокровище, до черного обливного желудя на фасаде камина, — живет своей ровно гудящей, ночной, празднично горячей жизнью, что вещи в нем болеют и расцветают, сталкиваются лбами, как майские жуки, подмигивают, меняются местами или расходятся по своим углам, завидуют и притворяются — то есть делают то же, что и я, только в то время, когда я этого не делаю

но вещи брата — это была жизнь над жизнью, я не знал им названия, как не знал их происхождения, пробираясь к нему в комнату, открывая ящик его стола, покрываясь мурашками от тихого звяканья, запуская руки во все эти оловянные, стеклянные штуки, где каждый медный проводок под напряженьем, каждая дырка посвистывает нестерпимой пустотой, теперь-то я знаю, что это было — развоплощение вещественного мира, внезапно лишенного крючков и зацепок, лишенного имен, нужных для овладения им, мира, симметричного тому, в котором жила няня, ловко управляясь с пустотелыми, скачущими по полу словами вроде баской и заспа и еще — лепеца, мира, в котором тяжелая небрежность к чужеродным словам превращалась в

февраль, 13

twist again

вот поэт Гумилев говорил своей нежной жене такое: аня, если ты увидишь, что я хочу пасти народы, — отрави меня

а я нынче магде сказал: магда! увидишь, что я пишу дневник, — швырни в меня мокрой тряпкой

магда вышла за табаком, и я снова пишу дневник мне нужно безупречное слово, а оно плеснуло хвостом и ушло в сизую бурлящую темень тропа

акрибия — вот как называется моя болезнь

тут есть и аква, и рыбы, но нет выхода