Побег куманики

В общем, мы пошли вечером ко мне выпить шенди, и я ему все рассказала. И про разбогатевшую внезапно Лилиан Лева, и про внезапно выздоровевшего отца Надьи Блейк, и про никем не виденную рукопись Оскара Форжа, и даже про покинувшую меня Веронику. Вот про Веронику это я, пожалуй, зря.

Он мне тоже кое-что рассказал. У доктора в номере нашли письма, точнее — пустые конверты. Опять конверты! Письмами он, похоже, растапливал в тот вечер камин. Письмами и олеандровой отравой.

— Кто эти люди? — спросил меня Аккройд. — Почему они не пользуются электронной почтой? Уже второй случай за месяц, когда мы находим почтовую бумагу, конверты и марки в гостиничном номере. Почему они мрут как мухи? Почему никто не приезжает, чтобы забрать тело?

— Тела, — поправила я машинально и вдруг вся покрылась гусиной кожей, с ног до головы.

Мертвого Эжена Лева отправили во Францию самолетом. Когда мне об этом сказали, я почему-то подумала: что будет, если его и там никто не встретит.

Он, как выяснилось, тоже писал в Бордо бумажные письма, а сам получил только одно короткое письмо и телеграмму, их нашли у него в кармане куртки.

И еще одна странная штука. Ну очень странная. Вероника бы плакала от восторга.

В номере доктора нашли фигурку, несомненно старинную, золотая ящерица на обломке белого нефрита. Теперь она прижимает бумаги на столе у Аккройда. Похоже, у герра Йорка была такая же любовь к амулетам, как та, что обнаружилась у меня.

Держу пари, эта ящерица того же происхождения, что и чаша француза. Но это бы ничего.

Еще у него нашли несколько писем из Зальцбурга, две тысячи евро наличными и чековую книжку Bank Austria Creditanstalt.

Зачем он приехал сюда на жалкую должность врача при экспедиции, если у него были деньги?

Но и это бы ничего.

Обратный адрес на конвертах Йорка указывал на отправителя — его ассистента в австрийской клинике, его Эл нашел быстро, а вот самой клиники уже нет и в помине!

Закрыли на время судебного разбирательства. Через день после смерти Й.Й.!

Там был какой-то скандал с нелицензированными лекарствами, которые давали пожилым пациентам. Что-то связанное с геронтологией. Стволовые клетки.

Посмотреть поподробнее, что за штука такая.

МОРАС

март, 22

en ifern yen[71]

бретонский ад, если верить балладам, холодный, склизкий, ольховый

он похож на карельское болото, в таком аду непременно должна расти куманика! умершие сидят там молча на золоченых стульях, вокруг них пляшет пламя, свинец кипит в котлах, а им зябко, скучно и как-то бестолково

немного напоминает сеанс групповой терапии у доктора лоренцо

по дороге в рай девяносто девять бретонских бистро, и в каждом наливают сколько блуждающей душе угодно, вот бы мне кто налил кельтского питья! из пшеницы и меда! за здравие кухулина

но где там, богиня немаин, неумолимая enfermera франка уже несет мне сине-белую пригоршню усыпляющей кислоты, а взамен приберет chants et chansons de la basse — bretagne в ледериновом переплете, издание тысяча девятьсот двадцать девятого года, выключит свет и отправится в своих белых мокасинах по натертому воском полу, вдоль коридора с мигающими белыми лампами, мимо белых ольховых дверей в свою дежурную преисподнюю, полную белого холодного неонового пламени

в такие ночи, как эта, честных бретонских младенцев подменяли корриганами, которые пили и ели все, что дают, но не разговаривали, а только все спали и спали, ну вылитый я

март, 23

obiter dicta[72]

женщина — это уменьшенная копия мужчины, говорил теннисон, но он не видел сегодняшней фионы

фиона занимает собой пространство от плетеной спинки кресла, где брошен ее дырчатый свитер со связанными беспомощно рукавами — фиона любит вязать узлы, даже на бахроме скатерти в кафе после нее остаются растрепанные комочки, — так вот, от спинки кресла до розоватой облезлой стены святого иоанна простирается фиона с полным ртом хрустящего бисквита, фиона жующая, выходить из пены вышло из моды, фиона с упавшей бретелькой белого льняного сарафана, с ней что-то происходит — первый раз вижу ее в белом! лен почти сливается с кожей, и я отвожу глаза, мне кажется, что все видят ее голые грудь и живот

представляешь, говорит она, здесь, в соборе, под полом, под каррарским мрамором, подсыхают кости четырехсот рыцарей, может быть, один из них оставил дурацкую рукопись, а мы поверили, точнее, оскар поверил, я же с самого начала знала — это пустышка, плацебо, детский секретик под бутылочным стеклом

но ведь двое умерли, говорю я безо всякой жалости, разве ты не боишься? их гибель страшная — пустяк, они бы умерли и так, говорит она с темной усмешкой, ну да — будь сарафан черным, усмешка была бы светлее, но — фиона и стихи? две вещи несовместные, сегодня удивительный полдень, я слушаю историю, в которую мог бы поверить только тот, второй морас, но тот, второй, меня покинул, все перепуталось, и некому сказать