Побег (ЛП)

Но это не сильно сдерживало детей с баллончиками и гранатовым соком. Каким-то образом стало известно, кто она такая и что сделал Гэвин. Убийства попали в газеты, и вина пала на нее, так как никто не мог его найти. От публики она получила не одну алую букву, а несколько. Она видела, как красные буквы стекали по их подъездной дорожке, как свежепролитая кровь, прежде чем ее отец вышел туда с перекисью. Убийца. Шлюха. Психованная сучка. Уродец. Слова могут ранить так же сильно, как лезвие.

И, говоря о словах, были телефонные звонки. Ужасные телефонные звонки. Только прошлой ночью кто-то сказал ей низким, грубым рычанием: «Эти девушки мертвы из-за тебя, чертова сука. Ты знаешь, что я хотел бы сделать с тобой, это оторвать твои сиськи и засунуть их тебе в пизду, чтобы ты, бл*дь, подавилась ими, пока я разрываю твою задницу на части».

А потом: «Почему бы тебе не сделать миру одолжение и не покончить с собой, шлюха? Даже твои родители не хотят, чтобы ты была жива».

Она повесила трубку, не ответив, думая, что это ее не беспокоило, потому что она не плакала (хотя ее рука дрожала, да — ей пришлось трижды попробовать, прежде чем она смогла положить телефон на рычаг). Она говорила себе, что она сильнее этого, но это не так, а потом, позже той же ночью, как будто для того, чтобы доказать свою правоту, ей приснился этот сон.

Нет, она не приставляла лезвие к горлу людей, которых убил Гэвин, но она была его созданием, его маленьким проектом, и все, что он сделал, как утверждал, он сделал из-за нее. Для нее. Она знала, что ее родители уже оплакивали потерю своей невинной дочери, что им трудно примирить этот образ с девушкой, которой она была сейчас. И да, возможно, им стало бы легче, если бы она умерла, чтобы им не пришлось оплакивать ее части, когда они медленно отделялись и умирали по кусочкам.

Что бы сказал ее психиатр, если бы узнал ее настоящие мысли? Что она ненавидела себя сильнее, чем кто-либо другой? Что она все еще слышала его голос в своей голове, и что сны, в которых он мучил ее, заставляли ее трогать себя, пока она не переставала думать? Она оказалась бы на чем-то чертовски более сильном, чем «Амбиен», это точно.

«Если они когда-нибудь найдут его тело, ты окажешься в тюрьме».

Вэл оторвала взгляд от кофе, собираясь с духом, и увидела, как лицо ее матери сморщилось, когда она безуспешно пыталась стереть выражение беспокойства.

— Мы должны установить камеры видеонаблюдения, — сказала она слишком громко. — Люди, которые портят наш дом, могут решить поступить еще хуже. Они не остановятся.

— Мы обсудим это позже, — проговорила ее мать, как будто Вэл была гребаным ребенком.

Гнев Вэл усилился.

— Ты просто позволишь им выйти сухими из воды?

— Я сказала, что мы обсудим это позже. Я не хочу думать об этом прямо сейчас.

Это. Как будто все ее проблемы можно было изложить так кратко, так лаконично. Вэл продолжала бушевать, подгоняемая беспомощным потоком гнева.

— А как насчет телефонных звонков?

— Вэл, — голос ее матери дрогнул, и ее рука задрожала. — Пожалуйста.

Когда-то она была обычной девушкой, почти тошнотворной в своей простоте. Прошло так много лет, что Вэл почти забыла, как это — не оглядываться постоянно через плечо, не просыпаться каждую ночь в холодном поту, не слышать голосов.

Не ненавидеть свою жизнь.

Она была скучно хорошенькой, милой малышкой. Невинной. Сдержанной. Девушка, виновная только в том, что обладала слабой красотой, которую некоторые мужчины хотели захватить или уничтожить.

Ее жизнь была спокойна и размеренна, она набросилась на нее с дубинкой. Молодые девушки гонялись за плохими парнями по той же причине, по которой всадники объезжали диких лошадей. Они мечтали приручить, подчинить эту необузданную энергию. Это стало ее первой и самой опасной ошибкой — думать, что Гэвина можно приручить. Она думала, что сама за ним гоняется; ей ни разу не приходило в голову, что ее заманивают.

Она не знала, почему ее родители не переехали. Родители Лизы сделали это, хотя им и не нужно было. Упрямство ли это? Нехватка денег? Чистый мазохизм? Может быть, ее родителям нравилось разгребать туалетную бумагу на деревьях или просыпаться, чтобы найти яйца на доме и машинах. Они потеряли большинство своих друзей в городе, и Вэл не могла представить, что кто-то из них был очень доволен своей жизнью. По крайней мере, если бы она умерла, они могли бы разыграть карту сочувствия мертвому ребенку, как это сделала мать Джеймса с таким большим эффектом.

— Что ты собираешься делать сегодня? — Голос матери вырвал ее из мрачных мыслей, вынужденная яркость вонзалась в череп Вэл, как сверкающий шип, с каждой попыткой подбодрить. — У тебя есть какие-нибудь планы?

— Не знаю, — сказала Вэл.

— Ты подала заявление на работу, как мы говорили?

Вэл приподняла одно плечо.

— Никто здесь не хочет меня нанимать.

— Это потому, что ты даже не пытаешься. — Мать Вэл покачала головой. — Я уверена, что один из них позвонил бы, если бы ты действительно подала заявление.

Вэл мрачно посмотрела на телефон. О, они бы все равно позвонили.