Побег за белой ночью

Мы отыскали статую нимфы в Собственном дворике у Екатерининского дворца. По замыслу автора она должна была собирать цветы, поэтому возле нее оказалась овальная клумба из живых красных тюльпанов, окаймленных анютиными глазками. На память Аннушке пришли строки стихотворения Иннокентия Анненского о Царском Селе:

Там нимфа с Таицкой водой.
Водой, которой не разлиться.
Там стала лебедем Фелица.
И бронзой – Пушкин молодой.

Слушал ее и думал тогда, что она сама очень похожа на такую нимфу. Тот же нежный овал лица, линии плеч и совсем маленькая изящная ножка. Не удержался и рассказал ей все об этом. Она рассмеялась, взяла меня за руку и повела к Гроту на берег Большого пруда. Кажется, именно там когда-то сидел Александр Сергеевич. С этой позиции точно так же просматривалась перспектива Камероновой галереи.

Заглянули на каменный пандус с рельефными изображениями ликов римских богов. Они выглядели задумчивыми, суровыми или бесстрастными, как все великие вершители человеческих судеб. Каменные рты их слегка открыты. Совершенно спонтанно у нас возникла идея совать туда по очереди руку и отвечать на разные важные вопросы. Получалось что-то вроде нынешнего детектора лжи. Только здесь, в случае обмана с нашей стороны, мы рисковали остаться без своих пальцев. Руки и пальцы тогда не жалели, но эти каменные бородатые физиономии и прочие кровожадные морские чудовища откусывать их почему-то не торопились. Скорее всего, про свою любовь мы тогда говорили друг другу чистую правду. У паркового фонтана «Девушка с кувшином» мы пили ключевую воду, вместе загадывали тайные желания, которые были понятны обоим. Нам хотелось, чтобы это время никогда не кончалось.

На обратной дороге Аннушка отломила себе небольшую ветку сирени. Цветы источали мягкий тонкий аромат, и для поцелуя нам уже не требовались поиски новых зарослей. Теперь Аннушка вспомнила про посадки сирени у павильона «Белая башня» в Александровском парке. Вообще, она знала здесь много интересного и могла рассказывать об этом часами. Кажется, она привела меня в самый дорогой для себя мир. Смотрел на Аннушку и думал, что именно сейчас увидел ее по-настоящему. Совсем иначе, будто прежде знал в ней другого человека.

Эта поездка необыкновенно сблизила нас, вроде подтолкнула друг к другу. А еще она подарила особое состояние, когда в каждом из нас открылось много хорошего, до времени спрятанного в уголках души. Здесь, в Петербурге, на все это требовалось гораздо больше времени. Кто знает, может быть, без такой поездки наше знакомство с Аннушкой ничем не закончилось. Мы с ней после этого не расставались, и, признаюсь, еще больше полюбили Царское Село».

«Пожалуй, вы правы, дорогой Дмитрий Сергеевич! – согласился Барышев. – Есть в таких местах особая раскрепощающая атмосфера. Здесь даже время течет по-другому. Совсем не зря императорские особы пару столетий предпочитали их холодному и скучному Петербургу. Любили бы и потом, только выпала им последняя дальняя дорога и сибирский казенный дом.

По мне наша Северная столица чем-то похожа на человека, застегнутого на все пуговицы в казенный мундир, здесь вечно что-то на тебя давит и небо слишком низкое. Добавьте сюда свою работу, где вас давно многое не устраивает. Тут уже не расслабиться, нужно периодически сменять обстановку. По своему теперешнему положению предпочитаю путешествовать один и отдыхать от семейных забот. Это всегда получается спокойней и вдвое дешевле. За год мы с женой друг другу до чертиков надоедаем». Он с удовольствием потянулся на диване и зевнул в свой маленький сухой кулачок..

Шиловский вздрогнул, самые обыкновенные слова почему-то задели его и разбудили неприязнь к доктору. Он с сожалением подумал, что тот увидел в его рассказе лишь обычную для мужской компании банальность. Кажется, ничего особенного сегодня не произошло. Барышев умен и в меру ироничен, он признанный специалист в медицинских кругах. Благодарные пациенты часто передавали его телефон знакомым, студентки мединститута, где он читал лекции, влюблялись в него. В кругу своих друзей доктор считался безупречным джентльменом. При этом он всегда оставался умеренным во всем человеком. Барышев не мучился какими-то сумасшедшими идеями и не совершал глупостей. При этом он никогда не забывал о себе, любил хорошо одеваться, вкусно поесть, не отказывал себе в возможности приударить за приятной для него женщиной. В общем, весь этот мир существовал для него, а не наоборот. Шиловский совершенно неожиданно для себя заметил, что у доктора не по-мужски красивые руки. Холенные и белые, с розоватыми, аккуратно отточенными ногтями.